— Но… — юный виконт повернулся к Гизу. — Я прошу вас… это же гадко!

— Почему? — удивился Генрих де Гиз. — Стервец сам выбрал ремесло — добровольно. И если это не смущает его, нас тем более ничто не должно смущать.

Водемон всхлипнул.

— Но… Он под моим покровительством…

— Прекрасно, виконт. Значит, мы заплатим ему больше, чем он привык получать за свои услуги, — усмехнулся Жорж-Мишель. — А как иначе можно покровительствовать шлюхе? Полагаю, трех тысяч будет более, чем достаточно, и за такие деньги он сможет порадовать нас всех троих. Проклятье! Годовое жалованье лейтенанта за плевое дело… Ну, чего вы ждете, Луи?

— Кузен… я вас прошу, я умоляю… — виконт де Водемон разрыдался и упал на грудь шевалье Жоржу-Мишелю. — Только не здесь… не сейчас!

Граф де Лош оттолкнул кузена.

— Уймитесь, виконт, мне надоели ваши тошнотворные жалобы, — отрезал он.

— Позвольте… мне… уйти, — захлебывался плачем Водемон.

— Еще чего! — герцог де Гиз ухватил кузена за шиворот и почти швырнул на ближайшую скамью. — Сиди здесь и смотри, как твой дружок будет стараться.

— Но… Жорж!.. По… по… по… жалуйста… Александр… придет… вечером… в отель… Лошей… когда… я… уеду… Надо мной же… смеяться… будут…

— А вот это, виконт, будет вам уроком, — сурово ответил граф де Лош, — и вы научитесь разбираться в людях. А теперь довольно, помолчите, вы и так слишком много наговорили. Луи! Нам еще долго ждать?!

Мальчишка-паж сорвался с места, бегом пересек галерею и затопал по лестнице. Вперед его гнал не столько сердитый голос сеньора, сколько страстное желание проучить зарвавшегося наглеца. Даже по прошествии нескольких месяцев Луи де Можирон не мог забыть вызывающего поведения королевского пажа. Тоже — принц выискался! Юный шевалье с нетерпением предвкушал предстоящую забаву и даже постарался сочинить обидную дразнилку, однако сочинительство никогда не было сильной стороной тринадцатилетнего Луи, так что все рвение мальчика выразилось лишь в резвости его ног.

В галерее на мгновение воцарилась тишина. Юный виконт де Мейнвиль замер на месте, с искреннем недоумением глядя на сеньора и его кузена. Прежде ему не приходилось бывать при дворе и теперь молодой человек в смятении спрашивал себя, действительно ли он виконт де Мейнвиль, действительно ли это королевский двор, действительно ли все это происходит наяву и не стал ли он участником чьего-то ночного кошмара. Молодой человек даже ущипнул себя, пытаясь очнуться от дурного сна. Его сиятельство граф, ведущий себя так, словно он был принцем (причем принцем турецким), виконт де Водемон, утирающий нос рукавом, будто он принадлежал не к славному Лотарингскому дому, а к жалкой корпорации студентов, незнакомый шевалье, которого его светлость почему-то называл шлюхой, и сам его светлость, забавлявшийся тем, чем ни один дворянин забавляться не может, — все казалось виконту настолько диким, что он совершенно потерялся. Будучи дворянином хорошего, пусть и давно обнищавшего рода, юноша не сомневался, что ни один шевалье не примет предложение его сиятельства ни за три, ни за пять, ни даже за десять тысяч ливров. И раз так — неужели ему прикажут?..

Молодой человек вздрогнул, потерянно огляделся вокруг, желая по лицам окружающих понять, как быть, но увиденное не утешило виконта. Телохранителю его светлости Бему были глубоко безразличны сомнения и какие-либо переживания. Он не признавал ничьей власти, кроме власти своего обожаемого герцога, и не способен был задумываться ни о чем, кроме того, как наилучшим способом выполнять его приказы. А, впрочем, чего еще ждать от какого-то богемца? Правда другие три дворянина герцога де Гиза также стояли с каменными физиономиями, будто все происходящее не имело к ним никакого отношения, да и офицеры его сиятельства не казались сколько-нибудь смущенными, а уж прятавшиеся за спинами вельмож пажи — те просто пританцовывали на месте от любопытства и нетерпения, тихонько хихикали, возбужденно перешептывались, украдкой поглядывали на лестницу в конце галереи и то и дело делали пальцами жесты, понять которые не составляло труда даже для такого провинциала как Мейнвиль.

Еще раз оглядев дворян графа де Лош молодой человек понял, что если смущаться они способны не больше тупицы Бема, то выполнять приказы жаждут ничуть не меньше его. Их глаза, казалось, служили лишь для того, чтобы подмечать, не гневается ли на кого-нибудь их господин, а руки — чтобы разить неугодного. Сдвинутые брови одного, улыбка другого, рука на эфесе шпаги третьего были выразительнее, чем самые пылкие речи. Мейнвиля даже замутило, и он вновь спросил себя, как быть. Благороднее всего было бы сломать собственную шпагу при первой же попытке лотарингских принцев приказать ему совершить что-либо несовместимое с честью. Однако… на что он тогда будет жить? Молодой человек с тоской припомнил родовое гнездо, убогое и холодное, поросший кустарником пролом в стене, который не могли заделать уже четыре поколения его предков, опустошенную голубятню, протекавшую крышу, жалкие трапезы, превратившие владение Мейнвилей в настоящую обитель голода, и печально вздохнул. Хотя, с другой стороны, если он будет содействовать позорной прихоти графа де Лош, как он вообще сможет жить?

Размышляя об офицерах графа де Лош, Мейнвиль заблуждался, во всяком случае — частично. Действительно, верный данной некогда клятве, д'Англере не видел ничего предосудительного в странной прихоти сеньора, и конечно, без колебания пустил бы в ход силу, вздумайся шевалье Александру проявить неповиновение. Однако второй дворянин графа — Готьеде Шатнуа — не разделял мнения д'Англере. Услышав приказ сеньора, бравый офицер почувствовал себя ничуть не лучше Мейнвиля. Молодой человек знал, что его сиятельству случалось терять голову от гнева, и еще не успел забыть, как сеньор собирался отправить на виселицу его самого. Положа руку на сердце, шевалье никогда не упрекал сеньора за подобную несдержанность, искренне полагая, что попытка сломать нос господину заслуживает смерти. Вот только нынешний приступ ярости графа превосходил все, когда-либо виденное офицером. Какое бы ремесло не избрал для себя шевалье Александр, Шатнуа не сомневался, что юноша откажется выполнить прихоть его сиятельства, и заранее трепетал, представляя, чемвсе это может закончиться.

Жорж-Мишель с гневным нетерпением оглянулся на лестницу, и сердце офицера сжалось. Он был обязан этому человеку всем, но какую бы преданность и благодарность молодой человек не испытывал к сеньору, какое бы презрение не питал к шевалье Александру, силой принудить юного стервеца к повиновению он был не способен. Офицер следил за малейшим душевным движением его сиятельства, даже не подозревая, что в этот же самый миг другая пара глаз испуганно ловит каждый его жест, и в отчаянии спрашивал себя, должен ли он броситься перед графом на колени, умоляя опомниться, или швырнуть ему под ноги шпагу, или проделать то и другое одновременно, или пронзить свою грудь клинком, погубив и тело свое, и душу?