А сотоварищ Марка все продолжал говорить и вдруг прервал речь восклицанием:

— А ну ж, христиане православные! Выручите!

Эти слова возымели удивительное действие. Толпа колыхнулась, притихла и вдруг разом несколько десятков человек двинулись на выручку.

Марк Данилович облегченно вздохнул: он понял, что спасен.

Завязалась свалка, но уже не одного с десятерыми, а многих со многими же. Эта драка напоминала битву; а тот, из-за кого весь сыр-бор загорелся, теперь не возбуждал ничьего внимания и спокойно обтирал свое разгоряченное лицо.

Дралась, быть может, всего какая-нибудь сотня человек — ничто в сравнении с двадцатитысячной толпой. Поэтому, когда из груди этой многотысячной толпы вырвался крик: «Бельского!» — побоище моментально прекратилось, недавние бойцы обернулись к Кремлю узнать, в чем дело.

На стенах стояли бояре Юрьев, Мстиславский с дьяками Щелкаловыми.

Юрьев задал вопрос и получил ответ:

— Бельского!

— Что же вам надо от него? — спросил Мстиславский.

— Выдать нам изменника! Головы его! Бельского! Бельского! — гремел ответ, от которого дрожали кремлевские стены.

— Бельского! — донеслось во дворец.

Глаза всех бояр, заседавших во дворце, моментально уставились на несчастного боярина. Он побледнел еще больше, съежился и вдруг, словно сорвался, бросился бежать, метнулся в одну сторону, в другую, кинулся в царскую спальню и забрался под кровать.

А из толпы неслись крики:

— Царя Ивана уморил! Злоумыслит извести царя Федора Ивановича!

Когда посланные вернулись, бояре уже хорошо знали, в чем дело. Никто из них не верил во взводимое на Бельского обвинение, но… но они помнили его надменность, помнили, что он был любимцем Грозного, знали, что он хочет верховодить в думе, а потому… нашли нужным судить его. Однако Борису Годунову, которого считали другом Бельского, этот суд, как думали, должен прийтись не по душе, но он не протестовал, и судбище сейчас же открылось. Несчастного боярина вытащили из-под кровати и привели. Он дрожал как осиновый лист, был жалок в своем страхе. Начался допрос, весь исполненный злобною мелочностью, злорадною возмояшостью безнаказанно жалить. Один Борис Федорович молчал. Обвиняемый кидал на него умоляющий взгляд, но лицо его друга было холодно и непроницаемо.

— Что же? Выдать его народу? — был выдвинут роковой вопрос.

Гробовое молчание было ответом.

— Отчего же и не выдать? — сквозило на многих лицах.

Бельский упал на колени перед царем, клялся в своей

невиновности, молил о пощаде — Федор бесстрастно смотрел на него.

— Борис! Ты! Ты скажи! — умоляюще обратился несчастный боярин к Годунову.

И тот сказал:

— Нет, выдать народу, думается мне, его нельзя…

Глаза обвиняемого радостно блеснули, опущенная голова

поднялась.

— Но, — продолжал Борис Федорович, — его надо немедля выслать из Москвы.

Голова Бельского печально опустилась, он с укоризной посмотрел на своего друга. Тот поймал этот взгляд и отвернулся.

— На том и порешим? — сказали бояре и вопросительно уставились на царя.

— Да… да… так ладно, — устало сказал он.

Юрьев и Мстиславский с дьяками опять отправились к народу сообщить царскую волю.

Народ согласился не сразу, но Щелкаловы умели красно говорить, и в конце концов мятежники мирно разошлись.

— Как это ладно вышло, — шепнул на ухо Василию Шуйскому, весело улыбавшемуся и потиравшему руки, Борис Федорович, — что Бельский из Москвы отъедет: больно власть он хотел забрать. Рад, рад я очень.

Лицо Василия Ивановича вытянулось. Он был озадачен: не то ожидал он услышать от Годунова.

От Фроловских ворот Марк Данилович возвращался вместе со своим неожиданным помощником, вернее, спасителем.

— Ну, уж и спасибо же тебе! Не вступись ты, верно, не пришлось бы мне теперь шагать к дому.

— Э! Пустое! Ты сам лихо дрался.

— Как ни лихо, а сложить бы мне голову. Спасибо… Как тебя по имени, по отчеству?

— Тихоном Степанычем кликают… А прозвище нашего рода чудное.

— Какое ж?

— Топорок.

— Гмм… Да. И откуда такое прозвище взяться могло?

— А, вишь, прадед мой был чудак большой руки: он завсегда в битву ходил не с саблей булатною, а попросту с топориком махоньким и умел им ловко работать, так что, бывало, татарва либо ляхи, как завидят старичка с топориком, так и порснут от него в разные стороны. Вот с той поры и пошла кличка «Топорок».

— Ты, Тихон Степанович, далече живешь?

— Нет, сейчас вот, через улицу.

— Э! Так нам совсем по пути. Ведь и я тут же живу.

— Свой домок?

— Нет, у дяди. Я в Москву недавно приехал.

— Издалека?

— Из-за моря.

— А! Так, стало быть, ты — племянник Степана Степановича Кречет-Буйтурова?

— Да. Почему ты узнал?

— О тебе по Москве слух идет. Тебя называют выходцем заморским. Ну, а, кроме того, отец мой с твоим дядей в приятелях. Тебя, кажись, Марком звать?