— Так ведь все же остынет!

— Oui, — с гордостью сказал человек из компании «Кьюнард». Слово «да» явно было единственным французским словом, которое он знал. — А на десерт, — и он приподнял серебряную крышку над фарфоровым блюдом, — яблочный пирог! С пылу с жару!

Снежные яблоки…

Пирог был большой, с золотистой корочкой. Старик взял вилку и попробовал кусочек. Идеально. Кусочки яблока остались целыми, но сохранили и сочность, и чудесный белый цвет мякоти. Одного кусочка Эскофье было вполне достаточно, чтобы понять, что сохранился и собственный терпкий вкус яблока, и его аромат, несмотря на то что в пирог добавили и мускатный орех, и корицу. Кушанье обладало удивительно чистым, каким-то прозрачным вкусом. Невинным.

Человек из компании «Кьюнард» продолжал стоять рядом, ожидая его приговора.

— Merci, — сказал Эскофье. — Tr`es bon. [138]

Взяв с прикроватного столика ручку и бумагу, он написал короткую записку месье Бертрану, спрашивая, не может ли инспектор раздобыть бушель снежных яблок и послать их на виллу «Фернан». Он знал, что ему не откажут.

«Никакого письма к посылке прилагать не нужно, — написал Эскофье. — Мадам все поймет».

На банкете в Нью-Йорке, устроенном в честь восьмидесятилетия знаменитого шефа в «великолепном отеле „Ритц Карлтон“», как писали газеты, Эскофье получил в подарок золотую пластинку, на которой две лавровые ветви сплетались с французским орденом Почетного легиона.

Итак, теперь он стал интернациональным героем — не только Прусской войны, но и мировой. Он был награжден за то, что с помощью высокой французской кухни поддерживал на должной высоте дух англичан, и получил особую благодарность за то, что сбереженные им семьдесят пять тысяч франков распределил между женами и детьми тех членов своей команды, которые были призваны на фронт. Его благодарили и за то, что он всегда давал работу у себя на кухне ветеранам мировой войны. И, разумеется, не могли обойти вниманием гибель на войне его сына Даниэля. Об этом тоже упомянули.

Газеты писали, что Эскофье ответил весьма продолжительной речью и говорил «бодро, приветливо, отеческим тоном», и все ему тепло аплодировали.

— Искусство кулинарии сродни искусству дипломатии, — сказал он позже. — Я сумел разместить две тысячи французских шеф-поваров во всех уголках света. И, точно зерна пшеницы, брошенные в землю, они пустили там корни.

Меню обеда на «Беренгарии» было чудесным и незабываемым. И оно оказалось на французском, без перевода, [139] что весьма обрадовало Эскофье.

А этот человек из компании «Кьюнард» так, похоже, толком и не понял, что именно он ест. Кушанья сопровождались оглушительными аплодисментами.

Когда две недели спустя Эскофье уже стоял на пороге притихшей виллы «Фернан» — наконец-то он оказался дома! — он все еще продолжал вспоминать этого молодого американца из компании «Кьюнард». Тот вечно улыбался несколько идиотической улыбкой, вечно кричал, словно вообще не умел говорить нормально, но по вечерам всегда заботился о том, чтобы Эскофье непременно принесли его драгоценный «эликсир» — теплое молоко, сырое яйцо и чуть-чуть шампанского. Эскофье с грустью вспоминал, как ласково этот человек из компании «Кьюнард» брал его за руку и аккуратно проводил через любое заполненное людьми помещение. И как он вырезал из газет все заметки, посвященные визиту знаменитого шефа, а потом складывал их в конверт и отправлял по почте мадам Эскофье без малейшей просьбы со стороны самого Эскофье.

В общем-то, этот человек из компании «Кьюнард» делал все, что от него требовалось, а также многое, что и не требовалось, с невероятным энтузиазмом, и вскоре старый шеф-повар почти полюбил его. Но лишь на пороге своей виллы Эскофье осознал две вещи: во-первых, ему будет не хватать этого заботливого молодого человека, а во-вторых, он забыл выяснить и записать его имя.

Эскофье постучался, но дверь виллы «Фернан» ему так никто и не открыл. Оставив вещи на крыльце, он вошел и обнаружил, что Дельфина отослала из дома не только детей, внуков, правнуков и внучатых племянников, но и прислугу. И теперь они с Эскофье остались одни во всем огромном доме. И никто не прозвонил в колокол, сзывая к обеду. Да, собственно, и обеда-то никакого не было.

Дельфина, впрочем, испекла для мужа небольшой пирожок и поставила его в центр огромного стола в столовой.

— Мы будем как русские — сперва закусим пирогом.

— А потом?

— Съедим еще по куску пирога.

— А нельзя ли еще чего-нибудь, кроме пирога? Ужин, например?

— Ужина нет.

— А немного фруктов? Должны же в доме быть фрукты. Ведь сейчас, по-моему, самая пора для яблок?

— Да, самая пора.

— Тогда пусть будут яблоки.

— У нас были чудесные яблоки. Снежные.

— Вот и прекрасно.

— Но я их съела.

— Все?

— Да. Они были невероятно вкусные. Жанна и Поль сказали, что это вроде бы очень редкие яблоки. И найти их почти невозможно.

— И что?

— Я же говорю: они были невероятно вкусные. Мне кажется, их тоже прислал мистер Бутс, хотя от него уже очень давно не было никаких известий. Он все еще там живет, на юге Англии?

— Мы с ним давно утратили контакт.

— Правда? Как это печально.

— А карточки в посылке разве не было?