Смолин и его товарищи накрыли их в схроне внезапно, мертвецки пьяными. Взяли без всяких потерь с нашей стороны. Повезло! Обычно такие отпетые молодчики не попадают в руки пограничников живыми. Сражаются до последнего патрона, до последнего дыхания.

Смолин ждал беду с одной стороны, а она нагрянула с другой.

Лошади бегут резво. Снег искрится под копытами. Сани легко скользят по хорошо укатанной дороге. Поют полозья. От незимнего солнца рыхлеют и синеют гребни сугробов. Потеет колея. В белом поле, на кургане, вне пределов выстрела, сидит лиса и умывается пушистой лапой. Тишина. Покой. Тянет в сон.

Смолин встряхнул головой, посмотрел на Бодрых. Напарник клюет носом. Трое суток солдат на ногах без отдыха, без горячего. Смолин шумно крякает и, улыбаясь, говорит:

— Коля, давай потрем лоб и щеки снегом.

Останавливаются. Выскакивают из саней, окунаются с головой в податливый сугроб и в одно мгновение седеют. Любуются друг другом. Хохочут.

Помогло! Остудились. Пропала сонливость и усталость. Вскочили на сани и помчались дальше.

А «валеты» по-прежнему дрыхнут. Много, видно, выпили. Никак в себя не придут. Часа три или четыре назад схватили их, а они до сих пор, даже на морозе, на свежем воздухе, окутаны облаком тошнотворной самогонной сивухи.

Позади осталось больше двадцати километров безлюдной дороги. Въехали в однодворный лесной хуторок. Запахло теплым навозом, дымом, хлебом. Засверкало на солнце стекло, белое железо. Пограничники понимающе посмотрели друг на друга. Бодрых натянул вожжи. Кони остановились. Смолин, улыбаясь, спросил:

— Коля, тебе не хочется испить водички?

— Хочется, но не водички, а молочка горячего.

— Так, может, попытаем счастья?

— Попытаем. Иди ты, а я останусь.

Бодрых соломенным жгутом вытирал влажные крупы лошадей, осматривал копыта.

Смолин внимательно взглянул на задержанных и сказал:

— Смотри в оба, Коля. В тихом омуте черти водятся.

Смолин снял с шеи автомат и, держа его в руках, направился в дом.

Навстречу ему выбегает простоволосая, в черной юбке и белой рубахе пожилая хозяйка.

— Рятуйте, сыночки! Христом-богом благаю.

— В чем дело? От кого спасать? Бандеровцы?

— Грабят. Покушаются. Да когда же все это кончится, господи?! Помогите, солдатики!

Бодрых схватил вожжи и отъехал на край улицы. Здесь, под защитой бревенчатого амбара надежнее. И Смолин с женщиной пошли вслед за санями.

— Расскажите толком, что случилось? — допытывался Смолин.

— Опять Косматый явился. Вскочил, накричал, ударил, нагрузился салом, яйцами, маслом, одежой и в лес хотел уйти, а тут вы, слава богу. В штаны наложил, вояка, как вас увидел. Идем, я покажу, где он спрятался.

Смолин еще не высказал решения, но Бодрых понял, каким оно будет.

— Старшина, не имеешь права бросать задержанных. Видал? Дохлые зашевелились. Дружка почуяли.

Побледнел солдат. Не из трусливых, а испугался. Не за себя боится. Не хочет, чтобы Смолин шел в дом. Кто знает, один ли Косматый явился на хутор. В лесу, может, целая шайка затаилась. Бандеровцы не показываются в одиночку на дорогах. Да не известно, правду ли сказала хозяйка.

«Валеты» приподнялись, оглядываются.

Смолин замахнулся прикладом автомата.

— Ложись, гады!

Упали на солому. Прислушиваются. Ждут.

Женщина подошла ближе к саням, заглянула в лица связанным и перекрестилась:

— Изловили все-таки зверюк. Слава богу! Сколько они наших людей тут помордовали. Я знаю обоих. Рыжий — Иван, Золотой зуб, а этот, с седыми бровями — Мельник. Руки у обоих по локоть в крови. Зря вы с ними цацкаетесь.

«Валеты» обрушили на женщину поток матерщины. Смолин заткнул им рты тряпками. Так оно спокойнее.

Женщина взглядом одобрила все, что он сделал. Схватила его за руку, сказала:

— Пошли, сынок!

Но Смолин стоял и внимательно смотрел на одинокий дом. Хорошая огневая точка. Обстрел во все стороны. Среди леса расположен, в царстве дерева, а сделан из красного кирпича. Белеют аккуратные округлые цементные швы. Крыша — крутая, не держит снег, блестит на солнце оцинкованным железом. Окна большие, с цветочками на подоконниках. Стеклянная веранда. Высокое крылечко. Собака на цепи.

Женщина поняла и молчание Смолина и его медлительность.

— Не бойся, сынок, я пойду впереди, прикрою. В меня он, может, не посмеет выстрелить. Родня я ему. Этот косматый дьявол — сын моей родной сестры. Я его, зверюку, после смерти сестрички вынянчила, на ноги поставила. И он отблагодарил тетку: утащил в свою берлогу моего мужа, держит там с самой осени. Идем, сынок!

Все. Дальше медлить нельзя. Смолин приказал Бодрых поддержать его огнем в случае чего и направился к дому. Женщине не позволил прикрывать себя. Пошел перед нею. Идет, а сердце бьется все сильнее и сильнее. Весь он открыт сейчас пуле. Шапка. Полушубок. Валенки. Военные штаны. Невозможно промахнуться даже плохому стрелку. Если бандеровец наблюдает за улицей — Смолину не сдобровать. Уложит наповал. Там, где захочет. Когда захочет. Вся надежда, что он забился в какой-нибудь угол и ждет, пока пограничники уедут. Неправильно действовал? Без маскировки? Верно. Прямо в лоб на врага шел, а надо было с тыла зайти. Можно сказать, на рожон полез. Надо было вернуться к саням и взять Бодрых на подмогу. Пусть отвлекает внимание бандеровца с улицы, а Смолин нагрянул бы в дом с огорода.