— А-а-а! — завизжала она. — Черт побери!

Хола опустилась на четыре лапы и замерла, готовясь к новому броску; рычание не прекращалось ни на секунду. Глорию колотило.

— Хола! — крикнул я от двери. — Фу!

У собак бывает состояние, когда мозг у них полностью вышибает. В глазах Глории читалась паника. Она развернулась лицом к стене, баюкая здоровой правой рукой кровоточащую левую.

Поза Холы не оставляла сомнений: глаза прищурены, уши отведены назад, шерсть на загривке стоит дыбом, хвост опущен, — она явно собиралась атаковать.

Я шагнул за порог и со всей силы хлопнул дверью. Конец поводка валялся на полу позади Холы. Глория по-прежнему неподвижно стояла у стены. Стук двери на секунду отвлек псину. Я не боялся, что она бросится на меня. Хола — никогда. Вот Глория — пожалуйста.

— Хола! — крикнул я, пытаясь отвлечь ее внимание от жены. — Хола, ко мне!

Собака повернула голову, как мне показалось, в недоумении. Я продолжал хлопать в ладони и звать:

— Эй! Ко мне! Ко мне, Хола!

Я надеялся, что Глория воспользуется моментом и выбежит в кухню, но она продолжала стоять, баюкая раненую руку.

Я осторожно зашел собаке за спину и поднял поводок. Затем сунул руку в карман куртки и взмолился, чтобы там оказалось что-нибудь съестное. В кои-то веки мои молитвы были услышаны: половина плитки коричного шоколада «Гранола». Я вынул угощение и попятился, натягивая поводок:

— Хола, ко мне, ко мне!

Стоило появиться шоколаду, как псина совершенно забыла о Глории. Шерсть опустилась, глаза расширились, и она мирно потрусила ко мне.

— Сидеть, — скомандовал я, и Хола выхватила шоколад у меня из рук.

Я еще немного отступил и после нескольких секунд борьбы сократил поводок. Предчувствие трагедии отступило.

Я взглянул на Глорию. Она по-прежнему стояла лицом к стене, придерживая руку.

— Мне очень жаль, дорогая, — сказал я. — Что случилось?

Хола спокойно сидела, не сводя глаз с кармана моей куртки.

Глория покачала головой, показывая, что не может говорить. Затем повернулась и наконец отделилась от стены. Лицо ее было залито слезами, но в глазах светилась решимость.

— Убери ее, — выдавила она сквозь слезы.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты убрал… собаку…из дома. Сейчас же.

— Но…

— Сейчас же. Пожалуйста.

Мне ничего не оставалось, как вывести Холу из квартиры. Поначалу я предложил на время запереть ее в ванной, но Глория была непреклонна.

— Я скоро вернусь, — пообещал я, не имея ни малейшего понятия, что делать с Холой. Она шла рядом со вполне счастливым видом.

Закрыв дверь, я минуту или две прислушивался, пока не различил плач Глории, которая судорожно втягивала воздух между почти беззвучными рыданиями. У меня было чувство, что это Хола клыками вгрызается в мозг.

Ночь была бесстыдно прекрасна: с Гудзона долетал прохладный ветер, в Нью-Джерси мерцали огни, на кладбище ворочались герои Войны за независимость. Я отмел предательскую мысль присоединиться к ним.

— Это ужасно, — сказал я Холе.

«Что, папочка?»

— Ты не должна так себя вести. Это плохо.

«А что я сделала?»

— Ты очень плохо поступила. Ты покусала Глорию.

«Тут темно. Это снеговик? Ненавижу снеговиков!»

В конце концов я запер Холу на заднем сиденье автомобиля, оставив окно открытым.

— Я ненадолго, — объяснил я. — Мне нужно поговорить с твоей мамой. Подожди здесь.

«Куда ты? Стой!»

Вернувшись, я застал Глорию за круглым столом в кухне. Глаза ее по-прежнему были мокрыми, но она больше не плакала. Ее спокойствие ужасало. Она даже не спросила, куда я дел собаку, — ей было все равно.

Я сел напротив, сам перепуганный до полусмерти, и Глория подняла на меня горящий взгляд. Так мог бы смотреть адвокат, столкнувшийся со случаем, который уже встречался в его практике.

Дыхание Глории было коротким и прерывистым.

— Снова астма? — спросил я, когда молчать дальше стало невыносимо.

— Я боюсь собственной собаки, — сказала она. — раньше я не хотела это признавать, но это правда. Неважно, что я делаю. Я больше не…

Конец фразы потонул в новых рыданиях.