6*

83

его словам, пахло ветром, а на самом деле потом и конским навозом, уверял с некоторой иронией, что этот шезлонг она заказала с целью свести с ума своими смелыми позами местного ксендза, человека аскетического образа жизни, единственного мужчину, на котором она могла каждое воскресенье проверять обольстительное действие своих столь откровенно спущенных чулок. С появлением Улевича пани Наталья окончательно оставила в покое целомудренного ксендза. По мере того как возрастало кокетство дамы, Куба терял к ней всякую симпатию. Он жаждал деревенской тишины и покоя, душевных бесед и усиленно избегал всяких волнений, а она тянула его в затхлый мирок, в котором все было смешной пародией на испорченные городские нравы. Взоркевич чуть свет спокойно уезжал на жатву и забирал с собой всех своих слуг до последней горничной включительно. В усадьбе оставались только они вдвоем. Очевидно, жара до крайнего предела возбуждала чувственность пани Натальи, ибо она иной раз совсем не отдавала себе отчета в своих поступках. Она надевала такие прозрачные и открытые платья, что Кубе в конце концов опротивели ее прыщеватая спина и некрасивые плечи. Уже через неделю ему неудержимо захотелось сбежать оттуда. Он даже подумать боялся, что легкомысленные туалеты пани Взоркевич могут лишить его самообладания, и не хотел таким низменным способом обмануть доверие двоюродного брата. Куба стал обдумывать план бегства, а тут как раз подоспел день отпущения грехов в соседнем приходе, самый торжественный праздник в это время года во всей округе. Этот праздник приходился в самый разгар жатвы и для измученных тяжелым трудом людей являлся поэтому настоящим днем отдыха и веселья. Это был праздник обожженных солнцем батраков, которые уже много дней работали не разгибая спины, праздник бедноты, которая, заработав несколько злотых, могла хоть раз в году повеселиться напропалую. В этот день с самого рассвета во всех деревушках, на всех дорогах, тропинках и межах слышны были музыка и пение. Среди тихих полей, немых лугов и пастбищ двигались пестрые толпы людей и звенело эхо литаний.

На дороге в облаках пыли мелькали яркие краски. На солнце алели кашемировые платки старух, светлые, любовно вышитые фартуки девушек и рыжие сермяги мужиков, а в воздухе реяли и сверкали пурпурные хоругви, обшитые золотой тесьмою и бахромой. Дорога проходила по берегу реки в широкой долине между холмами. Часов около десяти утра по ней медленно подвигалась коляска господ Взоркевичей. Лошади в этой давке шли шагом, мотая головами и отмахиваясь хвостами от назойливых мух и слепней. Куба сидел на передней скамейке спиной к лошадям и лицом к пани Наталье. Это обстоятельство позволяло пани Наталье ногой незаметно касаться его ноги, что она и проделывала со стойкостью, достойной лучшего применения. В конце концов на лице потерявшего терпение Улевича «застыла адская усмешка» [6] . Он смотрел по сторонам, стараясь хоть чем-нибудь отвлечь внимание донимавшей его дамы и прекратить ее шалости, которым он невольно и с отвращением вынужден был покоряться.

Среди празднично одетой толпы, семеня ногами, торопливо пробирался Абрам Махтингер, толкая перед собой ручную двухколесную тележку с ярмарочным товаром, то есть с бочкой соленых огурцов и корзиной груш — гнилушек. Его деревянные башмаки стучали по утоптанной дорожке, лопнувший по швам кафтанишко, из-под которого торчали «цицес», развевался, открывая ветхую и довольно грязную ситцевую рубашку. Абрам дошел уже до полного изнеможения. Он все еще шагал и толкал вперед свою тележку, но делал это уже из последних сил. По исхудалому лицу еврея текли струйки пота, а возможно, и слез. Взглянув на этого еврея, когда нарядная коляска медленно проезжала мимо него, Куба понял, что видит перед собой глубоко несчастного нищего. Его поразило землистое, несмотря на жару, лицо еврея, его заостренный нос, запекшиеся губы, обвисшие плечи и эти глаза, этот взгляд!.. Когда еврей оказался за спиной Взоркевича и его жены, которые удобно расположились на заднем сиденье, он поднял голову и начал подобострастно, порывистыми жестами и таинственными знаками умолять о чем-то Кубуся. Это он пытался объяснить, что хочет тайком прицепить дышло тележки к коляске, и очень просит не выдавать его. Вся душа Улевича встрепенулась. Ему вдруг показалось, что это он сам идет за коляской, толкая тележку, что это у него самого болят ноги, спина и сердце и что это он сам изнемогает от тяжести бочки огурцов с рассолом и от ужасного бремени жизни. От жалости у Кубы искривилось лицо и глаза затуманились слезами. Он поднял руки и пробормотал еврею какие-то бессвязные, бессмысленные слова. Взоркевичи, заметив его забавную мимику, прыснули со смеху. Куба сразу опомнился, смутился и покраснел до ушей. Он попытался объяснить им причину своего волнения, обратить их внимание на изнемогшего от усталости нищего, но в результате всего этого широкоплечий кучер вытянул Абрама Махтингера кнутом по спине. Коляска как ни в чем не бывало покатила дальше.

Вдали за последним холмом уже показался костел. Среди высоких деревьев сверкала его красная крыша и виднелись белые стены. У каменной ограды кладбища, пестрея яркими красками, сновала и гудела огромная людская толпа. Над нею, то распускаясь, то опадая, развевались на ветру хоругви, похожие на взвивающиеся вверх огненные языки. В воздухе стоял гул от колокольного звона.

Когда коляска Взоркевичей остановилась у костела, как раз началась процессия.

На тесном кладбище, между окружающей его оградой и стенами костела, словно поршень в цилиндре, с трудом подвигалась густая масса людей. За балдахином, который несли четверо мужчин в сюртуках, шагали, расставив руки, высокие и плечистые мужики и старались сдержать натиск толпы, подобно плотине, преграждающей путь бурному течению реки. Перед ксендзом носились облачка благовонного дыма от ладана, пышно разодетые девочки, дочки шляхтичей, разбрасывали цветы, женщины в молитвенном экстазе падали ниц. Толпа пела согласно, от всего сердца, во весь голос. В однообразные протяжные звуки торжественной мелодии врывался со строгими ритмичными паузами мощный колокольный звон. Удары колокола наполняли восторгом крестьянские сердца и звучали в вышине, как биение единого, охваченного волнением сердца. На старой колокольне парни в рубахах, с потными лицами и свесившимися на лоб чубами изо всех сил дергали веревки. Когда процессия обошла вокруг костела и все протиснулись через узкие двери внутрь, парни бросили веревки и, вытирая рукавами вспотевшие шеи, последовали за остальными в ризницу. Тощий церковный служитель с хитрыми глазами сновал теперь по примятой траве и расставлял в тени стулья для ксендзов — исповедников. Еще слышен был мелодичный колокольный звон, но все тише, все реже, все жалобней.

Вокруг костела стало пусто. В тени, на выступе ограды уселись старики, достали огромные четки и, отсчитывая бусинку за бусинкой, начали усердно читать молитвы, как дети, заучивающие трудный урок. Большие ветви лип защищали это тихое место от солнечных лучей, не спасая, однако, от жара, которым веяло от каменной ограды. По лицам мужиков, по их обожженным солнцем до черноты морщинистым шеям ручьем стекал грязный пот и растопившееся от зноя свиное сало, которым по случаю такого большого праздника они смазали себе волосы. В костеле раздавались уже звуки органа, благоговейные возгласы молящихся при возношении даров, пронзительный звон колокольчиков, а также старческий, сиплый и невнятный голос каноника, служившего литургию. Ксендзы — исповедники, облаченные в подризники, выходили поодиночке из ризницы и усаживались на стулья, расставленные в тени. Это были пожилые или совсем старые ксендзы из соседних приходов. Самым древним из них был старикашка с изогнутой в дугу спиной, отвислой нижней губой и лохматыми бровями. Он суетливо топтался по траве, подыскивая удобное местечко, машинально вытирал красным платком длинный нос, засовывал платок в рукав потертой сутаны, снова вытаскивал, скручивал и забавно потирал им свою морщинистую лысину. Перед великим выходом воцарилась благоговейная тишина. Даже орган не смел прервать ее. Он звучал теперь скорбными полутонами и так тихо, что слышно было гудение пчел на липах, жужжание ос и мух и даже шорох зрелых колосьев ржи, которые, колыхаясь, бились о кладбищенскую ограду.

Кругом народ тихо шептал молитвы и, казалось, будто это осенью в березовом лесу все погружено в немое молчание и только листья шелестят, словно шепотом возвещая дивные истины, которые будят тревогу в сердце.

В это время из открытых окон церковного дома послышался голос сварливой хозяйки:

— Я тебя, дрянь этакая, так стукну по зубам, что ты у меня кувырком полетишь и отучишься кастрюли вылизывать! Ну, беги за салатом, живо!..

Куба стоял на кладбище рядом с Взоркевичами, изящно выставив вперед левую ногу. Он давно не был в деревенском костеле, но отнюдь не чувствовал себя неловко в роли шляхтича. Когда в тишине зазвенели колокольчики и весь народ, стоя на коленях, склонил головы к земле, Куба тоже слегка склонился. Как раз в этот момент раздался стук подъезжающего экипажа. Через минуту на кладбище появилось несколько новых лиц. Впереди с сознанием собственного достоинства чинно шествовал толстый лысый шляхтич в старомодном сюртуке, с притворно набожным рвением расталкивая ногами коленопреклоненных мужиков, а руками молящихся баб. За ним следовала дама в черной вуали и черной накидке, затем шагал молодой человек в элегантном английском пальто, с поднятой вверх головой и необыкновенно замысловатой прической. Последней выступала молодая девица, расфранченная по последней моде со столичным шиком. Лицо ее было закрыто белой вуалью. Вся эта компания, заметив Взоркевичей, подошла к ним и стала здороваться, причем старый пан едва коснулся кончиками пальцев руки Взоркевича, а Якуба смерил строгим взглядом и, сразу же отвернувшись, стал, сопя, усердно молиться. Дама, девица и молодой человек, все время бессмысленно улыбавшийся, задержались около пани Натальи и начали перешептываться. Молодая девица сразу же опустилась на колени на траве, рядом с матерью, вынула молитвенник в бархатном переплете и, раскрыв его, стала мерно и довольно быстро покачивать головой, что почти во всех губерниях Привислинского края означает сосредоточенную и усердную молитву.

Куба обратил внимание не только на движения головки девицы, но и на ее необыкновенную красоту.

Больше всего поразила его изящная внешность незнакомки, так резко отличавшейся от грубых, уродливо одетых деревенских девок и пани Натальи, у которой в углублениях около носа густым слоем лежала пудра. Закрыв молитвенник раньше, чем можно было ожидать, прекрасная незнакомка подняла вуаль и взглянула на Кубу так, точно хотела сказать: «Я хорошо знаю, что бы еще не видели моих глаз, — так вот они, пожалуйста…»

Увидев эти прекрасные, голубые, с живым блеском глаза, оттененные длинными ресницами, этот взор наивный и в то же время чувственный, это прелестное белое лицо едва развившейся, но уже полной страсти девушки, Куба тут же влюбился. Ему казалось, что какой-то самый высокий, самый тонкий и нежный звук органа проник в его сердце и заронил в нем навеки лучезарное чувство счастья. Когда он, как завороженный, глядел на незнакомку, в голове у него молнией промелькнула мысль, что это она стояла тогда на балконе, что это ее он любил уже несколько дней, по ней тосковал и грустил. Неописуемая радость овладела им, когда он это понял… То было затаенное, всепоглощающее счастье, мимолетное, как легкий вздох.