— Почему это Тугендка вырядилась сегодня в такую коротенькую юбочку? Не слишком ли она спереди коротка? Ой — ой — сй… Хорошо, если меня глаза обманывают… — изрекал он однообразно, пока гувернантка вертелась около стола, разливая суп…

Злополучная старая дева густо покраснела и проглотила набежавшую слезу. После нее старикашка взял в оборот своего зятя.

— Что это, — обратился он к пани Наталье, — говорят, Вицусь обижен на меня, грешного, за то, что я не выплачиваю ему твоего приданого. Не ездит ко мне, брезгует, наглец, моим хлебом — солью. Ну, пусть брезгует, пусть… Чем я виноват? У меня у самого нет ни гроша за душой. Что я ему дам? Вот эти туфли? Оба пожертвовать не могу, но один… с удовольствием… Вот этот похуже, с оторванным задником…

При этих словах он снял с ноги туфель и протянул его дочери в тот момент, когда она поднесла ко рту первую ложку супа.

— Вицусь, мой почтительный зятек, всюду болтает, будто я скряга, скопидом, все свое добро хочу унести с собой в могилу. Хорош гусь! Передай ему, пожалуй ста, от моего имени, чтобы он зря не чесал язык, все это напрасно. Умирать я еще не собираюсь, да и нет у меня ничего такого, что стоило бы захватить с собой, когда отправлюсь к праотцам. Ты сама, Наталочка, можешь ему подтвердить, какая у нас сегодня на обед жалкая похлебка. Не правда ли, пан Улевич?

— Ну, что вы, сударь!

— Значит, по — вашему, это хорошая похлебка? Удивляюсь вашему вкусу, очень удивляюсь. Нет, дорогой мой! Это самый скверный суп в мире. Обратите внимание, как он застревает в глотке у этого болвана!

Кубусь понял, о ком идет речь, но не подал виду.

— Это я, дорогой пан, называю болваном своего сына, своего родного сына Зигмуся… — продолжал безжалостный брюзга.

На лицах у всех присутствующих изображалось глубокое, покорное терпение. Сразу было видно, что они привыкли к этим разговорам.

— А ты что это сегодня так расфуфырилась? — обратился пан Заброцкий к панне Терезе. Но как только он начал говорить, она вскочила и с плачем убежала в соседнюю комнату.

Панна Тугенд завела с Кубусем оживленный разговор о литературе, о газетах, театре, политике и т. д., стараясь хоть как-нибудь прервать болтовню старика. Но, увы, все было тщетно!

— Та — та — та, вот это штука, баба метко бьет из лука! — вскричал он. — Зачем вам попусту терять время с этой сентиментальной старухой? Она еще, пожалуй, начнет вам декламировать стихи. А уж если начнет, тогда пиши пропало! Приведите-ка, сударь, лучше из соседней комнаты мою дочку. Уверен, что она только вас, как гостя, послушает…

Кубусь самым плачевным образом растерялся. Он комкал в руках салфетку и глупо улыбался.

— Я еще раз прошу вас, окажите мне такую любезность, иначе эта коза ни за что не выйдет оттуда.

Улевич встал и робко подошел к двери соседней комнаты. В сущности он был старику очень благодарен. Увидев панну Терезу, которая сидела у окна, опустив голову на руки, он совсем забыл о комичности всей этой сцены, вошел в комнату и, наклонившись над плачущей молодой девушкой, произнес:

— Перестаньте, пожалуйста, плакать… Ведь это не поможет… Умоляю вас…

Она подняла голову и взглянула на него заплаканными глазами.

— Ах, как это неприятно, как неприятно! — вздохнула она. — Как вас принял противный старик!.. Это он назло… я знаю… Что вы теперь подумаете обо мне? Пожалуй, еще осудите.

— Что я могу подумать о вас и за что могу осуждать? — сказал он шепотом, еще ниже наклоняя голову. — Как можно обращать на это внимание! Вернитесь, сударыня, в столовую…

— Но ведь он снова начнет…

— Ну и что же! Пускай… Зато мы на целых полчаса дольше…

Это вырвалось у него так просто, от всего сердца, что ему едва удалось сдержаться и не закончить свою столь смелую мысль.

Панна Тереза покорно встала, попросила Кубу посмотреть, не заметны ли следы обильных слез у нее на лице, и вернулась к столу.

Старик в это время издевался над паном Зигмунтом и не обратил внимания на вошедшую пару. До самого конца обеда все присутствующие испытывали на себе тяжесть деспотического характера главы семейства. Даже Кубусь уже стал это чувствовать. После черного кофе, когда деспот закурил сигару и, шлепая туфлями, поплелся к себе в кабинет, всех сразу охватило веселое настроение. Панна Тереза очень хитро придумала для каждого какое-нибудь важное или приятное занятие и разогнала, таким образом, всю компанию. Брату она помогла украсть из кабинета спящего папаши ключи от амбара и тем самым дала ему возможность продать тайком несколько мешков зерна; мать свела с пани Натальей, а сама, взяв с собой в компанию панну Тугенд, отправилась с Кубой в сад. Сад этот спускался по крутому склону оврага. С вершины открывался широкий горизонт. Ближе всего лежала ровная долина с разбросанными на ней деревушками и тонувшими в густой зелени усадьбами. За нею тянулись невысокие холмы, которые таяли в голубоватой дали. Всюду, насколько хватает глаз, раскинулись колосистые нивы, нивы без конца… Солнце еще жгло, и казалось — зноем дышит не только безоблачное темно — фиолетовое небо, но и стены строений, мостики, крыши, старые заборы и садовые скамьи. Весь сад погружен был в тишину и пылал жаром. На высокую траву вдоль заросших дорожек падали чудные темно — зеленые густые тени.

— Посмотрите вон туда, на эту усадьбу с тополями, — показала Кубе рукой панна Тереза, — это Мостовицы, там дальше — Яблоновая гора, а на самом верху — Цепелювек…

Кубусь не только не был в состоянии разобрать, где Цепелювек и где Мостовицы, но и отличить правую сторону от левой. Он смотрел совсем не туда, куда ему показывали. Откровенно говоря, сама панна Тереза была причиной того, что он не мог направить свой взгляд в сторону Яблоновой горы. Они глядели друг другу в глаза и так пристально всматривались в губы, как будто хотели навсегда запомнить их изгиб, цвет и легкий трепет. Когда из приличия они отводили глаза, то начинали бояться, что все это забудут, и снова смотрели друг на друга.