Даже очень слабое знание чешского языка позволило Наташе уловить оскорбительный подтекст в словах этой пражской гризетки. В пакете болтались мокрый купальник, шлепанцы и белая шелковая косынка. У всего этого в чужих руках был такой жалкий вид, что владелице пляжного комплекта показалось, будто ей с размаху влепили пощечину.

— Это все? Больше он ничего не передавал? — онемевшими губами произнесла она, понимая, что этого-то как раз можно было и не спрашивать.

— Нет. — Улыбка горничной светилась торжеством.

«Чем же я тебе так не понравилась, что ты с таким удовольствием меня топчешь? Как же я собиралась жить среди этого народа?» — вихрем пронеслось у Наташи в голове. И пока она шла с купальником в пакете по гостиничному коридору, в ней росло ощущение того, что жизнь кончена. Не жизнь, конечно, а то, что являлось ее главным содержанием — неиссякаемый, казалось бы, запас оптимизма, сила духа, уверенность в своей красоте и таланте, надежда на счастье, которое вот-вот здесь, за углом, только что протягивало, улыбаясь, руку, обещая то, что не успело состояться за тридцать лет.

«Наступит день, и порвется серебряная струна…» И вот она порвалась и еще звенела последняя нота, отзываясь болью в висках. Как собирала вещи, одевалась, причесывалась, здоровалась с коллегами, Наташа почти не помнила — все затопила ноющая головная боль. Не было сил улыбаться, разговаривать. Да и что тут скажешь? Если бы так глупо закончился легкий, ни к чему не обязывающий гастрольный романчик, можно было бы пошутить и посмеяться вместе со всеми. Но это внезапное, ничем не объяснимое исчезновение Карела вызвало такую боль, которая смыла все железное самообладание и знаменитую Наташину самурайскую улыбку.

Не двигаясь, глядя в одну точку, она сидела в купе. Поезд ехал уже больше часа. За окном мелькали красные черепичные крыши, ухоженные садики, изгороди, кипень цветущих вишневых и яблоневых садов, вызывавшая еще вчера такое умиление.

Дверь неслышно открылась, и в купе скользнул знакомый мужской силуэт. Засунув руки в карманы джинсов, Никита молча сел на другой конец полки, вытянул ноги через проход, опрокинул чемодан. Наташа отвернулась и закрыла глаза. Повисло молчание. «Сидит, наглая сволочь. И будет ведь два часа сидеть, пока я не заговорю». Никита устроился поуютнее и тоже закрыл глаза. Охватившее Наташу раздражение на время затмило боль. Она взяла сумку, нашла в ней сигареты и встала, чтобы выйти.

— Куда ты? Кури здесь, все равно никого нет.

— Может, мне и пописать здесь, раз никого нет? — с нажимом спросила Наташа.

— Хоть мне на голову, если тебе от этого полегчает.

— Я не хочу общаться, понимаешь? Не хочу. Уйди, ради Бога. Я думала, ты и так понял.

— Не понял. Это конкретно со мной ты не хочешь «общаться»? Я два дня, пока ты занималась своей личной жизнью, распинался перед журналистами, общался со всякой сволочью. Как я от этих морд устал, один Бог знает. Пришел к тебе, понимаешь, «пообщаться». Нет, говорят, Никита, пошел ты… Призерша зрительских симпатий одна желают побыть. Я во всем виноват, да? Ко мне каждые две минуты кто-нибудь подходит и с невинным видом спрашивает: «Никит, а что у них там случилось-то?» Можно, уважаемая, я тоже здесь посижу, тем более что не знаю, как отвечать. Да, я к тебе пришел водку пить, так что расслабься и получи удовольствие.

«В самом деле, он-то чем виноват? — подумала Наташа. — Я совсем с ума сошла, на людей кидаюсь. У меня много лет не было человека ближе, чем он».

— Прости меня. Видишь, мне плохо. Я побуду еще немного эгоисткой, ладно? И что ты таскаешься везде с этим дебильником? Ты же знаешь, как меня это раздражает, сними, пожалуйста.

— Это не дебильник, а диктофон. Я текст учил.

— Какой еще текст?

— «Обманщиц». Ты хоть помнишь, что у нас репетиции начнутся сразу после гастролей? А Беляков — это не наш Иван, он за две недели спектакль выпускает на прогон, к нему на репетицию без выученного текста лучше не соваться. Лично я позориться не собираюсь и тебе не советую. Если, конечно, тебя театр вообще интересует.

— Не злобствуй, пожалуйста. И так голова болит.

— Вот я и говорю — давай выпьем. У меня бутылка «Золотого кольца» осталась. Я, как истинный жлоб, не выпил ее с чешскими товарищами. Выпью, думаю, с Наташенькой, по дороге домой… А мне говорят: «Уйди, противный, я не хочу с тобой общаться…» — начал юродствовать Никита. — А с чехами я благоразумно пил чешскую же «бровичку», как говорится, с кем поведешься, с тем и наберешься…

Никита жестом фокусника извлек из-за пазухи бутылку, маленькие стаканчики, нарезку копченой колбасы, две булочки, нож и помидорчик. Наташа с невольным восхищением наблюдала за этими манипуляциями.

— А цилиндра с зайцем у тебя там нет случайно?

— Надо будет, и зайца достанем. Это моя любимая жилеточка. Карманы на любой вкус — большие, маленькие, даже узкий и высокий есть — хоть вазу с цветами ставь.

Не переставая говорить, он открыл водку, вскрыл пластиковую упаковку, нарезал булочки, налил стаканчики… И достал из карманов маленькие вилочки и бумажные салфетки. Следя за ловкими движениями его красивых рук, мимикой подвижного лица, любуясь пластикой сильного тела, Наташа в тысячный раз подумала: «У него удивительно мужественная внешность».