— Я запрещаю вам умирать!

— А какое право вы имеете распоряжаться мой жизнью? — угрюмо спросил он, обернувшись.

— Это право дает мне дружба…

— Ее недостаточно!

И Артона закрыл за собою дверь.

Остаток дня был мучителен для молодой женщины. Она зашла было к Люси, намереваясь все ей рассказать, но не решилась. Много раз глядела она на дорогу — не покажется ли Гюстав; но тот не возвращался.

Вечером Валентина, сидя у окна, неотрывно смотрела на окно комнаты секретаря. При свете горевших во дворе фонарей она увидала, как молодой человек, завернувшись в плащ, вышел из флигеля. Медленно и нерешительно он открыл калитку, потом вернулся обратно. Валентина укрылась за портьерой. Артона остановился напротив ее окна. Быть может, он догадывался, что она заметила прощальный взмах его руки? Затем он скрылся в ночном мраке.

Маркиза хотела его позвать, спустилась вниз, выбежала за порог, но ничего не могла различить в темноте. Несколько минут она шла по дорожке, прячась за деревьями, как будто ночь была недостаточно темной, чтобы скрыть ее от посторонних глаз. Отойдя настолько далеко, что ее мог услышать лишь тот, кого она пыталась догнать, она окликнула его дрожащим от волнения голосом. Ответа не последовало. Тогда она вернулась к флигелю.

В комнате секретаря горел свет. Ключ торчал в замочной скважине. Валентина не могла противостоять искушению и вошла.

Все деловые бумаги были приведены в порядок и аккуратно сложены. На столе лежало письмо, адресованное Гюставу. Валентина распечатала конверт и прочла:

Маркизу охватила нервная дрожь; из ее груди едва не вырвался крик отчаяния. Чтобы заглушить его, она упала ничком на постель и, зарывшись лицом в подушку, в порыве неутешного горя, впилась в нее зубами.

— Он любил меня! И я любила его! — воскликнула она, сдерживая рыдания. — О, жестокий долг, о, глупая добродетель! Что вы дадите мне взамен счастья, которое вы у меня отняли?

Ее руки, конвульсивно сжимавшие изголовье постели, нащупали свернутую в трубку тетрадь. Свеча погасла; Валентина вновь зажгла ее, воспользовавшись тем, что в камине, подернутом пеплом, еще тлели уголья.

Ее находка оказалась дневником Артона. Безрассудная страсть, горячее чувство пылали в каждой строчке. Молодая женщина жадно вчитывалась в них, терзаемая скорбью, любовью и жалостью. Дневник кончался следующими словами:

Маркиза, неподвижная, похолодевшая, упивалась роковыми строками, казалось, написанными кровью. С невыразимой болью она вновь и вновь перечитывала эти слова; то были последние капли яда в чаше ее горя.

Неожиданно послышался звук шагов. Быстро кинув тетрадку в огонь, Валентина спряталась за занавеской.

Вернулся секретарь. Подойдя, он заметил, что постель измята.

— Кто сюда заходил? — громко спросил Артона. — Боже мой! Что, если кто-нибудь нашел мой дневник? — добавил он прерывающимся голосом. — Но нет, к чему тревожиться? Ведь я, кажется, сжег его вместе с портретом и стихами, которые ей посвящены… — Артона уселся, вытянув ноги к огню, и продолжал: — До чего приятно греться у камина! Подумать только, что я добровольно собираюсь погрузиться в холодную пучину, именуемую смертью!.. И все-таки, не в ней дело, а в том, что я расстанусь с Валентиной, расстанусь навсегда. Нет, это немыслимо! Сейчас я жив… Что будет со мною после смерти?

Он искал ответа на этот извечный, мучительный вопрос, который никто еще не мог решить.

— После ждет неведомое. Глубокая немая могила, где медленно разлагаются трупы, но природа вновь воссоздает их в тысячах живых существ: вот и все, что мы знаем. Остальное — плод нашей фантазии. Я умираю полный отчаяния… Унесу ли я с собой любимый образ? О, Валентина, Валентина! Зачем только я встретил тебя? Почему всем я обязан именно тому человеку, чьей женой ты стала из благодарности? Прощай, Валентина, прощай!

Он потушил свечу и, подойдя к двери, нажал на ручку.

— Артона! Артона! — воскликнула маркиза и во мраке упала в его объятия.

Валентина страстно желала стать матерью. Ей казалось, что ребенок защитит ее от предосудительных мыслей, волновавших ее ум и сердце. Но этот ангел-хранитель не являлся, а слабых усилий ее воли оказалось недостаточно, чтобы изгнать из сердца образ, ставший для нее символом супружеской неверности.