Окур находился в другом конце комнаты, возле обеденного стола. Он вызывающе запрокинул голову и всем своим видом выражал непоколебимую решимость.

Отец снова принялся кричать:

— Я не желаю терпеть вас в своем доме. Вон отсюда! Отныне для вас обоих здесь нет места! Вы уже взрослые. Идите и сами позаботьтесь о своем будущем, как в свое время сделал я, тогда посмотрим, на что вы способны… Допустим, я был плохим отцом, так найдите себе другого отца… идите, ищите…

Никогда прежде Омово не видел отца в таком гневе. Даже когда он бил мать. Казалось, сейчас он даже раздался в плечах и стал выше ростом и от его ярости все вокруг дрожит и ходит ходуном.

— Я не желаю больше терпеть вас в своем доме, слышите? Отныне наши пути расходятся. Я, видите ли, был плохим отцом, я ничего не делал для вас, не платил за учебу в школе, я не оправдал ваших надежд… и вы имеете наглость будить меня, чтобы сказать все это. Вам не стыдно, вы не боитесь и не уважаете отца, ни в чем не помогаете мне, если бы я умер сегодня, вы бы и бровью не повели. Вы понятия не имеете, какие препятствия мне приходится преодолевать в конторе, не ведаете ни о моих долгах, ни о моих неудачах, ни о всевозможных трудностях и конкурентах. Вам невдомек, сколько денег потрачено на вашу учебу, через какие лишения мне пришлось пройти, чтобы вы ни в чем не нуждались, когда вы были маленькие. И в благодарность за все это вы обвиняете меня. Вы уже взрослые люди, а по-прежнему сидите у меня на шее, и вам хоть бы что. Ваши сверстники давно переженились, зажили своими домами, их уважают люди. А вы что — слоняетесь без дела, курите травку, деретесь и шляетесь допоздна. Вы не занимаетесь никаким полезным делом. Никчемные, никчемные, никчемные людишки, вот вы кто! Никчемные! Убирайтесь вон из моего дома на все четыре стороны и занимайтесь чем вам заблагорассудится. Меня это не интересует… Какое вам дело до моей женитьбы? Какое вам дело, а?

Отец умолк, с трудом переводя дыхание после столь пространной и бурной тирады. Он устал от отчаянной жестикуляции, которой сопровождалась его пылкая речь. Дольше терпеть все это Омово уже не мог. Он должен был что-то предпринять, как-то помочь разрядить обстановку. Он действовал, как во сне. Выступил вперед, приблизился к отцу.

— Зачем ты так, отец?..

Отец повернулся к Омово и огрел его ремнем. Удар пришелся по спине, острая боль обожгла Омово и пронзила насквозь.

— Убирайся вон, недоумок!.. Идешь по стопам своих братцев?

В глазах у Омово потемнело, все вокруг бешено закружилось.

Его захлестнула эта круговерть — он был лишь бесконечно малой ее частицей. Умэ стоял на прежнем месте, поглощенный своими грустными мыслями, и сверху вниз жалобно глядел на Омово ничего не видящими глазами. Окур тоже находился на прежнем месте и словно ожидал, что с минуты на минуту произойдет нечто непоправимое. Блэки все так же делала вид, будто что-то сдувает с риса. Омово инстинктивно чувствовал, что у окна все еще толпятся жители компаунда, наблюдая за происходящим, и последняя сцена спектакля несомненно пощекотала им нервы.

Омово лежал на полу, мысленно вознося молитвы всевышнему. Он закрыл глаза и попытался внушить себе, что все происходящее — сон. Это и в самом деле походило на сон. Всего-навсего шутка, никак не поколебавшая прочности семьи. Он никудышный актер, вот кто. Эта мысль пронзила его сознание. Потом, когда он открыл глаза, его душа содрогнулась от боли. Если бы существовало такое слово, мистическое заклятие или восклицание, которое достаточно было бы произнести, чтобы все, что происходит, исчезло и вернулось то прекрасное время, когда еще была жива мама, Омово с радостью отдал бы за это все на свете. Но такого заклятия не существует, существует только суровая, беспощадная реальность.

И тут, словно свист хлыста в тишине, прозвучал голос Умэ:

— Я ухожу, отец. Надеюсь, ты успокоишься, когда меня здесь не будет.

Он подхватил дорожную сумку, быстро проскочил мимо отца, обругал стоявших у окна любопытных зевак и зашагал прочь от дома. А Омово на протяжении всей этой сцены думал: «Нет. Этого не случится. Отец просто погорячился. Он не допустит, чтобы Умэ действительно ушел из дома».

Но он ошибался.

— Можешь идти, — сказал отец.

И тогда Окур, все время пребывавший в тревожном напряжении, сорвался с места тоже с заранее упакованной дорожной сумкой. Казалось, все свершается по воле какой-то таинственной злобной силы.

— Раз уходит Умэ, я тоже ухожу.

Он задержался возле отца, поглядел на него сверху вниз. На какую-то долю секунды в комнате повисла напряженная тишина, словно все звуки поглотила непроницаемая пелена. Все замерли на месте. Потом отец глубоко вздохнул и, казалось, стал еще выше ростом и шире в плечах. Он огляделся по сторонам, как бы давая понять присутствующим, что собирается изречь что-то важное. Отец скорчил брезгливую гримасу, и Омово живо представил себе, как позже, во время очередного застолья, он будет разглагольствовать: «Я не терплю глупостей со стороны кого бы то ни было. Я просто их выгнал».

Наконец отец произнес тяжело и устало:

— Если тебе угодно последовать за своим безрассудным братом, можешь это сделать. От таких сыновей, как вы, никогда не было прока. Зря тратил на вас деньги и силы. — Он подошел к опрокинутому на пол креслу, поставил его на место, рухнул в него и, взяв бутылку пива, стал жадно пить прямо из горлышка.

Все вокруг замерло. Только излитые эмоции, казалось, сновали по комнате, точно привидения. Гордый и величественный отец взирал на гостиную со старых фотографий. Оцепенение, владевшее присутствующими, мало-помалу прошло. На какое-то мгновение возникло острое чувство непоправимости случившегося. Потом его сменило ощущение пустоты, общей вины и невыразимой тоски. Нетвердой походкой Окур приблизился к Омово.