Шрифт:
Принадлежность к той или иной религии значила больше, чем принадлежность классовая: ни один человек, добросовестно выполняющий роль, к которой был предназначен, не мог считаться презренным. [27] «Когда богач встречает на улице человека незначительного, — писал Хобхауз в начале XIX века, — он не только отвечает на приветствие, но и пускается в обычные вежливые расспросы о житье-бытье, которые, как правило, сопровождают случайную встречу». Приятельские отношения между рабами и их хозяевами неизменно удивляли пришельцев с Запада, но не будем забывать, что положение раба никоим образом не означало унижения и не порождало чувства вины. Рабство было всего лишь одним из способов вписать человека в общественные отношения. Бусбек задавался вопросом, «в самом ли деле человек, первым отменивший рабство, сделал благое дело? Ведь иначе, может быть, не возникло бы нужды в таком количестве виселиц, назначение коих — держать в узде людей, у которых нет ничего, кроме собственной жизни и свободы, и которых нищета толкает на всевозможные преступления».
27
У каждого было право на чувство собственного достоинства. Эдвард Лир однажды нарисовал портрет купца-албанца, а затем решил нарисовать заодно и его младшего брата. Поскольку лишней бумаги у него не было, он уместил «маленький, но аккуратный портрет» на том же листе. «Это правда, — воскликнул второй албанец, — я младше брата, но не меньше его! Какое ты имеешь право указывать мне на мое низшее по сравнению с ним положение? Почему ты думаешь, что имеешь право так оскорбительно вести себя в нашем доме?» Старший брат также заявил, что рассержен и оскорблен, и прибавил: «Ты сильно заблуждаешься, если думаешь, что сможешь завоевать мое уважение, польстив моему самолюбию за счет унижения моего брата». «Вид у них был такой грозный, — пишет Лир, — что я поспешил откланяться».
Граждане Рагузы (современный Дубровник) с присущей им прозорливостью обратились к папе с просьбой разрешить им торговать с нехристями сразу же после первой серьезной победы турок в Европе (на Марице в 1371 году); а к XV веку османы уже прибрали Рагузу к рукам, превратив этот оживленный город-государство на берегу Адриатического моря в собственную Венецию — к огорчению и ярости дожей. Похоже, именно жители Рагузы в девяностые годы XIV века научили турок отливать пушки. Хотя османские власти и запретили вывоз серебра, который прежде приносил огромные барыши, город все равно процветал, поскольку доходы от торговли с османами и грузового транзита всегда хоть на самую малость превосходили размер дани, отсылаемой в Стамбул. Впрочем, османы не давали купцам Рагузы слишком уж обрастать жирком, благодаря чему те всегда держали нос по ветру и никогда не упускали возможной выгоды. Они монополизировали торговлю солью, а их представительства имелись в каждом крупном европейском городе империи.
Власть в городе находилась всецело в руках аристократии, представители которой заседали в Большом совете, определяя размеры пошлин и решая прочие вопросы, связанные с коммерцией. Решения по вопросам политическим принимал Законодательный совет, состоявший из пятидесяти одного выборного депутата аристократического происхождения, а ежедневное управление городом осуществлял Малый совет из одиннадцати человек. Во главе государства стоял ректор — что-то вроде дожа. Избирательная система Рагузы, по мнению Пола Райкота, была настолько странной, что даже венецианцы не смогли бы выдумать ничего подобного. Ректор избирался на один месяц, нижестоящие должностные лица — на неделю, а кастелян, которого сенаторы избирали на тайном заседании, получал полномочия ровно на сутки. Ректор мог занимать свой пост только один срок, в течение которого жил во дворце — по сути, был заперт там сложным церемониалом и правилами протокола, — и хотя все аристократы оказывали ему знаки величайшего почтения, а тридцати тысячам простых граждан он представлялся живым воплощением республиканской власти, самому ректору этой власти не принадлежало ни на грош — все решал Малый совет. Покинув свой пост по истечении срока, ректор до самой смерти не имел права носить какие бы то ни было знаки отличия, свидетельствующие о его бывшей должности; после смерти их клали на его гроб.
Граждане Рагузы были людьми столь мягкими и благородными, что в 1347 году у них уже был муниципальный дом престарелых, к XV веку они полностью отменили работорговлю, запретили пытки, ввели пособие по безработице, организовали муниципальную службу здравоохранения, учредили институт городского планирования и построили множество школ; когда же (может быть, раз в четверть века) городской суд бывал вынужден вынести смертный приговор, они приглашали палача-турка, и весь город погружался в траур. Насколько городская аристократия была пропитана духом коммерции, видно из следующего случая. В 1428 году, когда Рагуза переживала не лучшие времена, правительство решило подбодрить граждан, воздвигнув монумент в честь свободы — колонну, увенчанную статуей легендарного рыцаря Роланда; при этом расходы на это предприятие были окуплены за счет того, что длина руки рыцаря была объявлена официальной мерой длины, получившей впоследствии широкую известность как дубровникский локоть.
В 1492 году из Испании изгнали евреев. Узнав об их бедственном положении, султан Баязид II приказал своим наместникам ласково принимать беженцев и оказывать им всяческую помощь. «Говорят, Фердинанд — мудрый государь, — сказал султан своим придворным. — Но разве можно назвать мудрым человека, который разоряет свою собственную страну, чтобы обогатить мою?» Испанские евреи обладали множеством полезных знаний, начиная с того, как чесать тонкую шерсть, и заканчивая тем, как получать проценты с денежных средств; кроме того, они привезли с собой ценные сведения о том, как устроена жизнь в западном мире, который османы планировали в скором времени завоевать.
Некоторые из них лелеяли надежду вернуться — вслед за османскими войсками или еще каким-нибудь образом — и берегли огромные древние ключи от погребов с пряностями где-нибудь в Гранаде, от особняков с тенистыми садами, где журчит вода, от синагог и банков. Из поколения в поколение, подобно североафриканским морискам, они продолжали рассказывать своим детям истории о славных испанских временах. Однако в Османской империи их приняли очень хорошо, их религия пользовалась тем же уважением, что и христианство, так что вскоре они уже писали своим друзьям, знакомым и деловым партнерам, жившим по всей Европе, приглашая их перебираться на новое место. Евреи обосновались во всех крупных балканских городах: в Сараеве, Земуне, Скопье, Белграде, Монастире, Эдирне и Софии; однако больше всего их было в Салониках (они же Фессалоники) — городе, к евреям которого (а они там жили, как говорят, со времен Александра Македонского) некогда обращался апостол Павел в двух из своих Посланий. При византийцах Салоники были вторым городом империи, население которого составляло миллион человек; однако испанские евреи, прибыв туда, обнаружили что-то вроде деревни-переростка, где посреди руин римской эпохи обитало семь тысяч душ. Изгнанники — торговцы, банкиры, учителя, доктора, ремесленники и ученые мужи — превратили турецкий Селяник в испанский город, на улицах которого можно было услышать каталонский и валенсийский акценты, гортанный испанский Галисии, быстрый кастильский говор и мягкие, полумавританские интонации Андалусии.
Принцип коллективной ответственности был одним из непременных условий османской власти, подобно дани мальчиками; но жители Хиоса, отдав свой остров в руки турок, попытались от него увильнуть.
С XIII века Хиос находился под протекторатом Генуи, и генуэзцы управляли им как семейным предприятием, что вполне отвечало их натуре, насквозь пропитанной духом коммерции. Власть была сосредоточена в руках акционеров компании «Магона», причем все они принадлежали к одной-единственной генуэзской фамилии — Джустиниани. Они перебрались на Хиос в 1346 году и взяли остров, так сказать, в концессию. В 1453 году здесь умер Джованни Джустиниани, тот самый, что едва не спас Константинополь. Джустиниани были столь могущественны, что любой генуэзец, попадавший на остров, автоматически принимал их фамилию; столь благоразумны, что еще с 1407 года платили туркам ежегодную дань; и столь благочестивы, что, когда Антонио, Бартоломео, Брицио, Корнелио, Филиппино, Франческо, Джованни, Эрколе, Ипполито, Паоло, два Паскуале, Рафаэлле и Сципионе Джустиниани вместе с еще двумя юными представителями своего семейства, чьи имена не сохранились, были отправлены ко двору султана, они предпочли мученическую смерть обращению в ислам. Один из них так крепко сжал кулак, лишь бы только не поднять указательный палец в знак отступничества, что «ни при жизни, ни после смерти отрока неверные не смогли разжать его пальцы». Основную массу населения Хиоса, впрочем, составляли греки.
К 1566 году османы, находившиеся на вершине своего могущества, были по горло сыты хиосцами. Те вечно мешкали с выплатой дани, если вообще удосуживались ее прислать, не выказывали султану, своему сюзерену, никакого почтения, а их шпионы собирали сведения о внутренних делах империи и передавали их на Запад. Они всегда были готовы на любой обман и любую хитрость. Великий визирь однажды пригрозил снести артиллерийским огнем крыши всех домов на Хиосе, поскольку жители острова неосмотрительно водили дружбу с его предшественником, равно как и с другими его врагами при дворе. До тех пор пока Хиос подчинялся в первую очередь Генуе, он представлял для османов угрозу — и османы приняли твердое решение исправить эту ситуацию.