Крупнейшими специалистами по набегам были боснийские мусульмане, жившие на границе с Венгрией. Эвлия Челеби описывает события, последовавшие за одним из их набегов в 1666 году. Пленники были брошены в подземелья крепости Каниджа, а участники набега получили в городе радушный прием. Затем начался пятидневный аукцион, на котором продавались рабы и их имущество. Десять из пятидесяти пленников были отданы паше: одна пятая добычи причиталась государству. После выплаты вознаграждения проводникам и стражникам, раздачи милостыни и покупки овец, которых надлежало принести в жертву в память о павших воинах, 1490 гази разделили между собой оставшуюся часть выручки, собравшись в мечети султана Мехмеда III. Сам Эвлия получил четыре дополнительные доли: две на своих слуг и еще две — за то, что вел всю бухгалтерию. По окончании работы он стал декламировать своим звучным голосом стихи, и все присоединились к нему, читая горячие молитвы во славу ислама, Пророка, павших за веру героев и своих не вернувшихся из набега собратьев.

Не много нашлось бы людей, которые могли бы произвести набег в столь же великолепном стиле и завершить его с таким же успехом. Но в том, что касается оптовой торговли рабами, не было равных крымским татарам, которые некогда были замкнутым, но в целом безобидным народом, жившим за счет продажи итальянцам товаров из внутренних областей материка. Позже они превратились в грозу Южной России, Украины и Польши, «шакала при турецком льве», как писал о них Райкот. Из набегов они возвращались на берега Черного моря с огромным количеством пленников: ежегодно из Кафы вывозилось по десять тысяч рабов. Татары выбривали половину головы, носили устрашающего вида усы и мариновали мясо, положив его под седло, в лошадином поту.

Если татары были лучшими работорговцами, то лучшими рабами, безусловно, были черкесы. Русские [29] и поляки ценились в качестве гребцов на галерах; венгры, венецианцы и немцы считались неспособными к любой тяжелой работе, «причиной чему излишняя мягкость их тел, в то время как у женщин этих народов тела, наоборот, слишком жесткие и не подходят для удовольствий, каковые обычно получают от общения с этим полом». Раба-черкеса можно было продать за тысячу имперских крон, а за немца выручить лишь четверть этой суммы. У себя дома, сообщает Кантемир, черкесы «постоянно придумывают что-нибудь новое в своих обычаях и оружии, и татары тут же охотно перенимают эти новшества, так что черкесов вполне можно назвать французами для татар». Они испытывали настоящий ужас перед тучностью — ни один человек с лишним весом в их глазах не был достоин уважения. Поэтому и девочки, и мальчики с малых лет спали на голых досках, чтобы не толстеть. На рынке за раба-черкеса давали больше, чем за коня или за женщину, поскольку черкесы были хорошо сложены, скромны и легко обучаемы. Мальчики отличались сообразительностью, из них получались хорошие ремесленники, а черкешенки пользовались таким спросом, что в конце концов на Кавказе возникли настоящие питомники одалисок.

Албанцы также обитали среди неприступных гор в совершеннейшей бедности и не имели никакого богатства, кроме силы собственных рук. [30] Одевались они, впрочем, не менее стильно, чем черкесы. Байрон, который заказал свой портрет в одежде албанца, полагал, что этот костюм можно назвать самым великолепным во всем мире: «Состоит он из длинного белого килта, расшитого золотом плаща, темно-красного бархатного жилета с золотыми галунами, серебряных пистолетов и кинжалов». Албанцы говорили на странном колючем языке и считали себя одними из древнейших обитателей Европы; к XIX веку у них было пять алфавитов, в одном из которых было пятьдесят с лишним букв. Албания вошла в состав империи в 1468 году, и вскоре албанцы начали занимать высокие посты как на военной службе, так и в административном аппарате. Все они были меткими стрелками, а со временем установили настоящую монополию в некоторых отраслях строительного дела и медицины. Белые тюбетейки албанцев были привычным зрелищем на балканских стройках еще в XX веке, но больше всего они славились как искусные строители акведуков. «Без каких бы то ни было математических знаний и инструментов они возводят акведуки, при этом измеряя высоту гор и расстояния куда точнее, чем это мог бы сделать ученый-геометр, и выносят правильные суждения о запасах воды и ее качестве. Когда их спрашивают, в чем секрет их мастерства, они не понимают, о чем идет речь, и ничего не могут объяснить». Столь же сверхъестественными были их хирургические способности, ибо они могли оперировать страшные рваные раны и за короткое время ставить пациентов на ноги. По всей империи то там, то здесь жили умельцы в определенных сферах деятельности, и османы с удовольствием пользовались их услугами. Среди людей, имеющих дело с лошадями, славились болгары, разводившие скакунов на равнинах Фракии. Никто не управлялся с верблюдами лучше кочевников Аравии, которые были обязаны поставлять тридцать тысяч животных каждый год, когда османская армия отправлялась в поход. Никто не стирал одежду чище, чем жители деревень в окрестностях Кастамону, и нигде не делали бумагу лучше, чем в Константинополе. В этом же городе жили самые искусные погонщики мулов, у которых был даже свой собственный квартал. Самыми услужливыми и раболепными наместниками были воеводы Валахии и Румынии, самыми не от мира сего служителями Бога — монахи Афона. Всеобщей известностью пользовались изразцы из Изника, а на изделия ювелиров Рагузы в Риме спрос был не меньше, чем в Константинополе. «Храни вас Бог от евреев из Салоник, греков из Афин и турок с Эвбеи!» — говорили люди, имея в виду, что первым нет равных в деловой хватке, вторым — во вспыльчивости нрава, а третьим — в физической силе. Османская империя была чрезвычайно прочным государством, перед жителями которого было открыто множество возможностей. «Современные греки, — писал Генри Холланд в XIX веке, — подобно своим предкам, обожают находить какие-то специфические черты в характере жителей той или иной местности вплоть до мельчайших городков».

Про города Османской империи говорили, что каждый из них — маленький Стамбул: везде есть бани, мечети и крытые рынки, везде существуют территориальные границы между религиозными общинами, особенно отчетливо проявляющиеся по ночам. Османские города в большинстве своем были построены на склонах холмов — отчасти потому, что земля в империи отличалась повышенной холмистостью, отчасти же потому, что у каждого было право иметь красивый вид из окна. В дневные часы, пока были открыты базары, люди всех религий смешивались в бурлящей толпе; большинство ремесленных цехов были открыты для всех. Однако с приходом ночи центр города закрывался, подобно современному торговому центру, на улицы выходила ночная стража, а люди, работавшие здесь днем, расходились по своим кварталам. У чужаков было весьма мало причин расхаживать по городу ночью, и преступления случались крайне редко. Путешественники находили все необходимое в ханах — постоялых дворах, и если они приезжали исключительно в целях развеяться и посмотреть чужие края, к ним часто относились с подозрением. Эдвард Лир однажды попал в неприятную переделку, когда в 1848 году делал наброски в Эльбасане: люди стали выражать недовольство тем, что их «записывают», и кричать, что чужестранец этот — дьявол; собралась толпа. Седобородый старец в зеленом тюрбане, не переставая, вопил: «Шайтан! Шайтан!» — пока Лир не убрал свои кисточки и не спасся бегством, сопровождаемый градом камней.

Османский город был приспособлен к нуждам скорее частной жизни, нежели общественной: в нем не было архитектурных красот итальянской пьяццы, где частная и общественная жизнь смешиваются; если в нем и было открытое пространство, мейдан, то это было просто голое поле, где можно поставить шатры или провести спортивное состязание. Многие кварталы были совершенно изолированы от внешнего мира: перевезенных в Стамбул ремесленников по вечерам запирали точь-в-точь как проституток в их переулке, и каждый дом был как можно более тщательно закрыт для обзора со стороны улицы. В сирийских городах улицы представляли собой нагромождение сплошных стен с массой тупиков; в Венгрии, как правило, окна нижних этажей заколачивались досками. Каждый мусульманский дом, разумеется, разделялся на две части: в одной, открытой для людей со стороны, хозяин принимал гостей, угощая их кофе и кальяном, а другая, гарем, предназначалась исключительно для семьи, и даже стражники, разыскивающие преступника, не могли войти туда. Турецкий потайной образ домашней жизни был заразителен: в конце XIX века греки расхаживали по улицам Перы в европейских костюмах, однако у чужестранца «возникало смутное ощущение, что это все только напоказ, и оно лишь укреплялось, когда ему выпадала редкая возможность мельком бросить взгляд во внутренние покои дома, где диванов больше, чем кресел, где мужчины ходят в тапочках и халатах и где обитает множество престарелых родственниц в черных платьях, занимающихся домашним хозяйством и не появляющихся в обществе». В Смирне сцены домашней жизни оживлялись наличием тандыра — плиты, стоящей под столом, накрытым стеганым одеялом; женщины поднимали одеяло до подбородка, отчего «становилось похоже, будто они все спят в одной кровати».

Мусульманские обычаи доминировали в городской жизни. Большинство балканских городов были если и не основаны турками, то заселены ими после бегства местного населения; горожане-христиане зачастую были потомками тех, кто уже позже вернулся в город на турецких условиях. Вели они себя настолько `a la mode, [31] что у западных путешественников нередко возникало впечатление, будто города населены исключительно турками — если, конечно, эти путешественники вообще понимали, что попали в город, поскольку со стороны эти поселения, на взгляд европейца, на города совсем не походили: ни стен, ни цитадели. Pax Ottomanica [32] сделал все это хозяйство излишним.

В каждом городе, казалось, нашло свое наивысшее выражение какое-нибудь из качеств, присущих всей империи в целом. Богатство и ремесленное производство Дамаска были наследием мира классического ислама. Бурса, последняя остановка на Великом шелковом пути, была первой османской столицей и городом богословов; сюда потомки Османа возвращались после смерти, чтобы быть похороненными в саду, где с одной стороны открывается вид на купола, минареты и заснеженную вершину Улудага — Олимпа Вифинского, а с другой — находится источник чистейшей воды, питающий половину подземных водохранилищ города.