Государству были нужны войска, вооруженные ружьями и обходящиеся как можно дешевле. Когда начиналась война, власти поспешно призывали на службу крестьян-мусульман, с готовностью покидающих бедствующие анатолийские деревни, а по окончании военных действий распускали их с оружием в руках, чтобы они сами о себе позаботились, занявшись разбоем или нанявшись в отряды наместников провинций.

Янычары тем временем вовсю пользовались своими древними привилегиями. Судить их мог только янычарский суд, а военные власти всегда снисходительно относились к развлечениям подчиненных. Когда война перестала приносить доходы, янычары начали изыскивать источники обогащения дома — как законные, так и не совсем. Они приобрели дурную славу поджигателей. Стамбул был деревянным городом, всегда готовым загореться, и янычары пользовались этим для вымогательства. Горожане платили им за то, чтобы они не сжигали их дома и лавки, иначе потом приходилось платить за тушение. Когда янычары намечали к сносу какой-нибудь квартал, чтобы создать защитную полосу, жители квартала платили им, чтобы они устраивали защитную полосу где-нибудь в другом месте. Венцом всей этой бурной деятельности было мародерство на пепелище. Для янычар пожары в городе были нескончаемым повторением взятия Константинополя.

Янычары хорошо чуяли выгоду, но с трудом представляли себе сколько-нибудь отдаленные последствия своих действий. Вовсе не все из них были фиглярами и трусами, некоторые даже сочиняли утонченные стихотворения, однако их жадность часто доходила до мелочности (взять хотя бы «зубной сбор», который они взимали за поедание украденной еды), а их грандиозные мятежи были так же жестоки и, в конечном счете, бессмысленны, как любой крестьянский бунт. Их сиюминутные требования неизменно выполнялись, и немало пашей, поцеловав подол султанского халата, отправлялись на встречу с жаждущей крови толпой. Однако бунтовщики были всего лишь орудием дворцовых интриг, и когда восстание стихало, его главари неизменно кончали свою жизнь в водах ночного Босфора. Постепенно янычары стали испытывать по отношению к султану, своему отцу, не более чем льстивую, сентиментальную и своекорыстную привязанность. Подобные отношения часто плохо кончаются. Конечно, янычары умилялись, когда султан приказывал расплавить столовое серебро во дворце, чтобы выдать им деньги по случаю своего вступления на трон, и называли его славным парнем — но горе тому султану, который этих денег не выдал бы. Неудивительно, что период с 1623 по 1656 год был назван «султанатом аг» (ага — командир корпуса янычар).

Никто не понимал, что расширение границ прекратилось навсегда, что расширение империи достигло своего географического предела: османская армия продолжала время от времени одерживать победы, и почему бы не ожидать новых побед и завоеваний в будущем? Однако творящийся в государстве хаос требовал объяснения. Самое распространенное мнение гласило, что люди измельчали. Мы полагаем, что наши предки были меньше нас, но в XVII веке люди больше доверяли своим собственным глазам: Пьетро делла Валле, основываясь на размерах увиденных им в Египте саркофагов, пришел к выводу, что пирамиды возвела раса великанов. Люди глубокомысленно качали головами и соглашались, что никто уже не может натянуть лук так, как это делали в старину, или ссылались на установленные на константинопольском Ипподроме стелы, отмечающие невероятные рекорды метателей копья.

Точка зрения улемы заключалась в том, что все дело в порче нравов. Взгляните только на рынки и базары, говорили они, и сразу станет ясно, что люди стали куда менее порядочными и честными, чем во времена Пророка, когда никому не приходило в голову регулировать цены с помощью закона, и если духовные власти начали это делать сейчас, то только потому, что с горечью увидели, до какого нравственного падения дошли люди. Куда ни посмотришь, все поступают дурно. Крестьяне из кожи вон лезут, чтобы попасть в армию, отчего размывается прежде столь четкая граница между воинами и райей. [56] Султаны желают лишь, чтобы их оставили в покое, и проводят время, развлекаясь с женщинами или охотясь, тогда как в прошлом во главе армий, одерживавших великие победы, всегда стояли их предки. Янычары стали непокорны. Цены слишком высоки. Столицу заполонили толпы бездельников, вроде тех французских солдат на службе Габсбургов, которые дезертировали в Венгрии в 1599 году и потом доставили властям столько хлопот в Константинополе; их посадили на корабли и отправили воевать с врагами на Черном море, однако некоторые все же вернулись, и тогда их пришлось передать французскому послу. Во дворце обретается слишком много евреев. Слишком много пашей цепляется за свои должности в обход закона. И вообще, любой состоящий на государственной службе человек может указать на некую персону или клику, которые ставят свои интересы выше интересов государства, дают султану плохие советы и берут возмутительно огромные взятки. Даже сам Мехмед Соколлу был повинен в безудержном непотизме (что, возможно, не так уж плохо, если вспомнить, что его предшественник Рустем получил прозвище Вошь за то, что убил собственного отца). [57] Поскольку османы были привычны к победам, каждое поражение на поле боя или невыгодный договор вызывали обвинения в некомпетентности или измене.

Указать точную причину нестроений было непросто, так что люди могли лишь горевать по былым временам, когда райя не бралась за оружие и все были покорны закону и воле султана. «Каждый поступал так, как ему угодно, — сокрушался престарелый историк Селяники. — Когда гнет и беззаконие усилились, люди устремились в Стамбул. Старый порядок и согласие нарушились».

Прежде общей тенденцией в империи было стремление всех ее элементов собраться воедино; теперь же властвовала тенденция противоположная. В 1651 году валиде Кёсем, мать двух султанов и величайшая мастерица дворцовых интриг, прежде всегда выходившая победительницей из схваток с врагами, наконец выпустила власть из рук. После долгих поисков Кёсем обнаружили в ее личных покоях, где она пряталась под грудой одеял.

Так описал эту сцену сэр Пол Райкот. Далее он рассказывает, что это страшное убийство так напугало утонченных придворных, что в панике они позабыли все, чему научились за долгие годы прилежной учебы в дворцовой школе. «В ушах присутствовавших тогда во дворце звенели крики на самых разных языках. Кто кричал по-грузински, кто по-албански, кто по-боснийски, кто по-мингрельски, а прочие по-турецки или по-итальянски», и все они, эти сановники в подобающих их положению одеждах и в украшенных плюмажами тюрбанах, соответствующих должностям, занимаемым ими в этом идеально устроенном государстве, беспомощно орали друг на друга, не в силах понять, что кричат им в ответ.

«Что за дивное зрелище — наблюдать новое устройство мира и непривычный облик вещей в том, что касается обычаев, традиций, привычек, пищи и языка, — записал путешественник Эдвард Браун летом 1669 года. — Стоит отъехать на день пути от Рааба, как человеку начинает казаться, что он распрощался с нашим миром, и, еще не доехав до Буды, попал в другой мир, совсем не похожий на страны Запада, ибо здесь не носят волос на голове, лент, манжет, шляп, перчаток; здесь нет кроватей и не пьют пива». Браун говорил от лица многих поколений западных путешественников, которых, стоило им шагнуть за порог Дар-уль-Ислама, неизменно охватывало чувство, будто они попали в другой мир.