Власти охраняли памятники древности, когда у них были для этого возможности и необходимые средства. «Да будет проклят тот, кто продает раба, причиняет вред плодоносящему дереву и делает известь из обработанного мрамора» — такое высказывание приписывают Пророку. В 1759 году с должности был снят османский наместник, приказавший разрушить одну из колонн в афинском храме Зевса, чтобы добыть камень для строительства своей мечети; и не турок, а офицер из Ломбардии, подчинявшийся командующему-венецианцу, метким выстрелом разрушил Парфенон. Западным туристам, приезжающим на Родос, нравилось видеть гербы французских, немецких и итальянских рыцарей над дверями старинных домов, поскольку они полагали, что турки сохранили их из уважения к доблести этих самых рыцарей; однако на самом деле турки, как правило, приходя на новое место, оставляли там все как было, если не считать небольшой побелки в церквях, превращенных в мечети. Они в живописном беспорядке селились в старых домах и относились к унаследованным ими зданиям — что к дворцам, что к лачугам — просто как к жилью, задумываясь о ремонте или перестройке дворца не больше, чем о ремонте просторной и удобной пещеры. «Всякий замок, взятый ими, — пишет Белон дю Ман, — остается в таком же виде, в каком они нашли его». «Турки, — добавляет Сандис, — полагают величайшей глупостью, когда кто-то возводит роскошное жилище, словно собирается жить вечно».

Анатолия, Фракия, Фессалия и Болгария были сердцевиной владений османов, где их давно утвердившаяся власть была абсолютна. Вассальные государства — Молдавия, Валахия, Трансильвания, Крым — взамен войск и продовольствия получали от Порты не более чем признание легитимности их правителей. Венгрия всегда представляла собой особый случай, с тех самых пор как в IX веке ее заселили мадьяры, принеся язык и обычаи Центральной Азии в самое сердце славянской Европы. Османская Венгрия никогда не была в полном смысле слова ни буферным государством, ни местностью, где турок мог чувствовать себя как дома. Здесь османы на сто пятьдесят лет оказались втянутыми в бесплодное противостояние с Габсбургами, и к началу XVII века это была фактически ничейная земля, где мусульман было мало, да и те старались не покидать городов, если дорожили своей жизнью; земля, наместник которой, паша Буды, однажды получил вместо обычной дани от императора из Габсбургского дома мешок с зубами, вырванными у пленных османских офицеров; земля на самом краю османского света, содержать которую приходилось на доходы, получаемые в Египте; земля, над которой издевалась даже ее собственная великая река: берега Дуная были настолько заболочены, что скот, который разводили в пуште, нельзя было вывезти на продажу по воде, и его гнали в Австрию — кормить Вену. В год порой можно было продать до шестидесяти тысяч молодых бычков, и выгоды этой торговли не в меньшей степени, чем бесконечные войны, стали причиной того, что венгерские равнины превратились в безлюдные луга, в каковом состоянии пребывают и по сей день.

Полной противоположностью с точки зрения ландшафта была Далмация, побережье которой было испещрено «ущельями, расселинами, обрывами, пещерами, долинами, теснинами, берлогами и дырами в земле», как писал Критовул, и кишело подозрительными личностями, то и дело снующими через границу с разными неблаговидными целями вроде контрабанды или грабежа, словно издеваясь над великими державами и их торжественными договорами. Когда венецианцы в шестидесятые годы XVII века с гордостью показали Полу Райкоту новообращенных христиан, он обнаружил, что в головах у них царит забавная неразбериха, из-за которой они рисуют Мухаммеда в виде Святого Духа, читают Евангелие на церемонии обрезания своих сыновей и пьют вино, как истые христиане, весь Рамазан, но никогда не добавляют в него пряности. О подвигах этих людей, которых с католической стороны границы называли ускоками, а с османской — арматолами, пели в крестьянских домах — не потому, что они делали что-то хорошее, а потому, что они были настоящими храбрецами. Баллады эти были собраны и напечатаны в Венеции со следующим предуведомлением: «Эти песни не всякому придутся по вкусу, ибо они похожи одна на другую и во всех слышны одни и те же слова: герой, витязь, всадник, галерный раб, змей, дракон, волк, лев, орел, сокол и гнездо сокола; поется в них о мечах, саблях и копьях, о Кралевиче, Кобиличе и Ждриновиче, о медальонах и ожерельях, о приказах, об отрубленных головах да об угнанных в рабство пленниках. Пусть же те, чьему слуху эти песни приятны, поют их, прочим же лучше отправиться спать». [62]

Жители далматинских деревень, расположенных вблизи границы, как и венгерские крестьяне, нередко платили налоги или дань и деньги за «защиту» по нескольку раз в год — платили не только венецианцам и туркам, но и ускокам, причем иметь дело с последними было выгоднее. Разбойники старались не резать кур, несущих золотые яйца, но с точки зрения империи их постоянные вылазки мешали более активному заселению Далмации, так что османские власти не оставляли упорных попыток с ними справиться. Указ 1588 года, запрещавший подданным Порты платить выкуп, был призван подорвать финансовую основу ускокской вольницы. Однако местные жители считали, что лучше уж похищение с последующим выкупом, чем кровопролитие, так что все осталось по-прежнему.

У властей всех стран ускоки вызывали отвращение. Венецианцам они доставили немало головной боли, когда вышли в море, устроив пиратское логово на острове Занте в Адриатическом море — «Венецианском заливе», как называли его венецианцы. В конце концов и Габсбургам надоело отвечать на постоянные жалобы турок. Полвека они давали ускокам прибежище и взимали с них часть прибыли от разбойничьих вылазок (ускоки говорили, что эти деньги платят им «из страха перед нашей доблестью»). Однако в середине XVII века Габсбурги перестали сотрудничать с ускоками. Теперь они предпочитали укомплектовывать свою Militargrenze, укрепленную линию обороны, на немецкий манер — крепкими солдатами из крестьян, которые сами выращивали овощи и сражались, чтобы защитить своих жен и детей, но не имели склонности к дешевым эффектам и не были воспеты ни в одной старинной балладе.

Османский мир издавна был дуалистичен: вспомним о разделении вселенной на Дом мира и Дом войны, о различиях между жизнью на людях и гаремом, о притязаниях на власть над двумя морями и двумя континентами. Однако самое поразительное из всех противоречий империи, впервые проявившееся в начале XVII века, носит исторический характер: это противоречие между легкостью и быстротой, присущими ей в начале пути, и ленивой неповоротливостью позднейшего периода.

В турецких военных архивах хранится опись имущества замка Адале, построенного Габсбургами на острове вблизи дунайской теснины Железные Ворота в 1669 году и взятого турками год спустя. В нем мы видим атрибуты страшной войны или по крайней мере ожесточенного сражения: 94 бронзовые пушки (6 лопнувших), неустановленное количество рогов для пороха, 3311 гяурских мушкетов (11 сломанных), 3173 бомбы, 26 018 ручных гранат, 17 813 пушечных ядер, формы для отливания свинцовых пуль различного калибра, 6531 лопату и 5850 пеньковых мешков и сумок. Но в целом, надо сказать, эта опись наводит на мысли вовсе не о горячих схватках. Все атрибуты войны присутствуют, а самой войны нет; натыкаясь на строчку «14 кастрюль» или на перечень рыболовных снастей, представляешь себе не бой, а жизнь маленького гарнизона человек из ста (совсем немного для такого количества лопат), которые сторожат границу, подобно сотням других гарнизонов империи, питаются фруктами и орехами, возделывают небольшие поля кукурузы, пшеницы и ржи, ловят осетров в реке. Они выращивали овощи и, вполне вероятно, разводили пчел; может быть, держали на ближайшем базаре лавку-другую.

Когда европейцы хотели похвалить турецкий национальный характер, но так, чтобы было ясно, что они на самом деле о нем думают, они всегда вспоминали турецкую «терпеливость», под которой подразумевалась апатия. Типичная позиция лирического героя турецкой поэзии: выкинь из головы бредни, которыми пичкают в мечетях, величие и красота былого — тлен и прах, и все мы смертны; так пойдем же в таверну и будем пить красное вино. В стихах, пишет Нермин Менеменджиоглу, автор антологии турецкой поэзии, османские лирики «использовали один и тот же неизменный лексикон: одни и те же имена птиц и зверей, названия деревьев, цветов, драгоценных камней, ароматов, элементов природы, небесных тел, черт человеческого лица, — и все описывается традиционным набором эпитетов. Возлюбленная всегда лунолика, ее глаза сравниваются с миндалем, стан — с кипарисом, щеки — с розами или тюльпанами, волосы — с гиацинтом, брови — два лука, ресницы — стрелы, зубы — жемчуг, и так далее. Ее талия тоньше волоска, а ее рубиновые губы — источник вечной юности». Турецкая «диванная поэзия» была, таким образом, не более чем перекладыванием с места на место одного и того же набора слов и понятий, подобно «Приятной беседе народа славянского» или цитировавшемуся ранее перечню проникающих в столицу чужаков.