Бусбек приводит несколько примеров внутренней гармонии, присущей жизни турок. Прежде всего он указывает на их чистоплотность — как дома, где они ходят в хамам — турецкую баню, так и в лагере, где мусор и экскременты всегда закапывают. Они не испытывают угрызений совести, поедая мясо, и «говорят, что овцы рождаются для того, чтобы попасть на скотобойню; однако они не терпят, когда кто-то развлекается, глядя на мучения животных». Пророк однажды отрезал рукав своей одежды, чтобы не потревожить спящую кошку, и турки защищали животных законом. В XIX веке, вскоре после того, как Греция получила независимость, Эдвард Лир обнаружил, что турецкий приграничный город Ларисса кишит аистами, ищущими убежище в Османской империи, поскольку греки вовсю на них охотились. Певчих птиц, конечно, держали в клетках, однако в Константинополе вблизи Ипподрома было место, где можно было за деньги выпустить птичку на волю, а одного венецианского ювелира толпа избила за то, что шутки ради он прибил гвоздями живую птаху к притолоке своей лавки. По улицам ходили люди, носившие на палках потроха, которые можно было купить и бросить бродячим собакам; барона Вратислава забавляло, что все кошки Константинополя по вечерам вылезали из подворотен, чтобы получить свое ежедневное угощение. Некий житель Сиваса учредил в своем городе благотворительный фонд, единственной задачей которого было кормить птиц, когда выпадает обильный снег.

Богатство фауны империи поражало воображение. Здесь водились шакалы и гиены, чья моча стоила немалых денег, поскольку считалась афродизиаком. Здесь жили медведи, которые могли полезть на дерево следом за вами. Зимой в балканские деревни заглядывали волки. В Греции верили, что хитрые ласточки каждую весну прилетают из теплых краев, сидя на спинах у аистов. В Сербии водились мухи, способные убить лошадь («это самая маленькая мушка, какую я только видел в своей жизни, покрытая тонким пухом», — сообщал пораженный Райкот). Албанские блохи, напротив, считались «самыми большими и толстыми в мире». Кваканье живущих в Эдирне лягушек могло заставить самого упрямого султана сбежать из города назад в свой стамбульский дворец; в самой же столице воздух так кипел жизнью, что если вы, стоя на улице, подбрасывали вверх кусок еды, шансы на то, что он не упадет на землю, были десять к одному. В 1597 году английский путешественник Файнс Морисон увидел в Константинополе первого в Европе жирафа. «Он многажды тыкался носом в мою шею, когда я считал, что нахожусь достаточно далеко от него, каковая фамильярность мне не понравилась», — сообщал он несколько раздраженно. В семидесятые годы XVIII века один старый капудан-паша, наведший во флоте весьма суровый порядок и закрывавший таверны, держал при себе ручного льва, с которым выходил на прогулки; старика весьма забавляло, как пугаются льва великий муфтий, казначей и разнообразные «женоподобные евнухи», вынужденные наносить ему визиты. С годами лев становился все свирепее и завел привычку кусать европейцев; после того как он напал на своего хозяина, султан посадил хищника в свой зверинец, где Гораций Уолпул видел его уже в девяностые.

Бусбек обнаружил, что в его апартаментах живут горностаи, змеи, ящерицы и скорпионы. Игры горностаев так развлекали его, что он завел еще и обезьян, волков, медведей, оленей, молодых мулов, рысей, мангустов, куниц, соболей и свинью, «чье соседство, по мнению конюхов, весьма полезно для лошадей». Из птиц у него были орлы, вороны, галки, разнообразные необычные утки, венценосные журавли и куропатки, которые путались у него под ногами и клевали его атласные тапочки. (Рысь влюбилась в одного из подчиненных Бусбека и, когда тот уехал, зачахла от тоски, а самка венценосного журавля воспылала нежными чувствами к испанскому солдату, которого Бусбек выкупил из рабства. Она следовала за ним, куда бы он ни пошел, искала его, испуская пронзительные крики, когда он выходил в город, стучала в его дверь клювом, а когда он возвращался, «бросалась встречать его с распростертыми крыльями, совершая такие нелепые и нескладные движения, что казалось, будто она разучивает фигуры какого-то диковинного чужеземного танца или же готовится сразиться с пигмеем. И как будто мало было всего этого, она приобрела привычку спать под его кроватью, где в конце концов снесла ему яйцо».) Сулейман отметил взятие Буды, загнав всю дичь в султанских лесах, и ему понадобилось дважды выезжать на охоту с гончими и соколами, чтобы истребить там всех медведей, тигров, шакалов, вепрей, газелей, пантер и гиен, не говоря уже о бессчетных фазанах, куропатках и голубях.

Города полнились голосами животных и птиц, криками чаек и коршунов, хлопаньем аистовых крыльев, лаем собак, мяуканьем кошек; вы могли услышать своими ушами, что петухи в Турции не кричат обычное «кукареку», а подражают призыву муэдзина с долгим понижением интонации. Звуки Константинополя — это вой собак на берегу, хлопанье крыльев птиц, выпущенных из клеток благочестивыми людьми, голоса трех спорящих болгар, предупреждающие крики носильщиков, бегущих вверх по склону, звон монет на рынке, бульканье кофейника на базаре, песня лютни, тонущая в Сладких водах Азии, вопли неотесанного мужлана, извинения христианина. Крики уличных торговцев, плевки верблюдов, хлопанье влажной рыбы в корзине, стук деревянных башмаков, призыв муэдзина, пение обедни, звон анатолийских цимбал, флейта, труба, горн и литавры военных оркестров, особый вой сумасшедшего.

Призыв муэдзина звучал над Эгером, Сараевом и Стамбулом, над Софией, Бурсой и Мосулом, но везде было что-то свое: в Венгрии — стук копыт, в Аравии — ветер, в Эпире — выстрелы на улицах, в Рагузе — скрип галерных весел, на Балканах — эхо скатившегося с горы камня, в Аттике — жужжание пчел, в Сараеве — стон верблюда, в Мекке — шепот правоверных, возносящих молитвы, в Галлиполи — взмахи крыльев летящих аистов, на равнинах Коньи — звон цимбал, в Родопах — завывания волынок, на Афоне — песнопения монахов, в Салониках — причитания еврейки на похоронах, в Сербии — хрюканье свиней в дубовых рощах, в Анкаре — блеяние коз на пастбищах, в горах — перезвон овечьих бубенчиков; на равнинах — мычание быков, во дворцах — рычание пантеры, в каждом городе — лай собак.

Некоторые, должно быть, могли расслышать в этой какофонии ропот мертвых, оставивших после себя многочисленные памятники, из-за которых в облике империи было что-то от сумасшедшего дома, в котором звучит тихое бормотание на странных и неведомых языках. Некоторые из этих памятников — например, пирамиды — были огромны и ни на что не похожи. Другие могли показаться путешественнику вроде Эвлии Челеби явившимися из какого-то другого мира, — например, афинские колонны, настолько гармонично они сочетались друг с другом. Антиквар Пьер Жиль, впервые приехав в Константинополь в 1544 году, предпринял безрезультатные поиски древней Stoa basilike [61] византийских императоров и наткнулся на цистерну — подземное водохранилище, ныне известное под названием Йеребатан:

Однако на балканских полях стояли странные древние камни, чьи целительные свойства почитались решительно всеми. Были храмы, посвященные христианским святым, которые не только почитали мусульмане, но и убирали мусульмане-уборщики и посещали мусульманские духовные лица. Все, и мусульмане, и христиане, жившие в окрестностях Скопье, знали, где зарыт камень с надписями, и знали также, что, если его вырыть, пойдет дождь, который никогда не кончится. В новолуние, афинские девушки оставляли у реки на тарелках мед, хлеб и соль, шепча про себя древние полузабытые слова и загадывая желание заполучить «красивого молодого мужа»; на этом самом месте, утверждали знатоки древности, некогда стояла статуя Афродиты. Были целые заброшенные города, куда никто не решался ходить по ночам, к числу которых туркам предстояло прибавить Ани, а черногорцам — Старый Бар. В Египте была Долина Царей и гробницы, в которые спускался Пьетро делла Валле; а Стамбул, со всеми его римскими цистернами, византийскими мечетями и зловещими змеиными колоннами сам по себе был гробницей прошлого.