Шрифт:
Сначала вызвали Соля. Он сохранял безмятежное спокойствие; его крючковатый нос напоминал совиный клюв.
— Подсудимый, где вы родились?
— Право, не знаю. Ведь я сызмала бродяжничал.
— Сколько вам лет?
— Откуда мне знать, раз меня еще маленьким упрятали за нищенство в исправительный дом? Я не помню, что было раньше.
— Думайте, прежде чем отвечать! На что вы жили?
— Я почти всю жизнь провел в тюрьме. Поступая на работу, я не мог скрывать, откуда вышел, и меня немедленно увольняли.
— Почему вы стали надзирателем в тюрьме Мазас?
— Я мог работать только в тюрьме, там меня по крайней мере знали. На воле меня принимали за убийцу.
— Зачем вы содействовали бегству одного из главных обвиняемых?
— Чтобы хоть кому-нибудь помочь освободиться.
— Узнаете ли вы присутствующих здесь участников банды, освободившей Огюста Бродара?
— Нет, я их не знаю.
Председатель, очень недовольный, велит подняться подругам Шифара и его товарищей.
— А этих узнаете?
— Не больше, чем тех.
Соля присудили к пяти годам лишения свободы. Он вышел, напевая вполголоса свою песенку:
Раз каторжник освобожденный Шел по дороге, долго шел…Смехотворный допрос молодых бродяг и их любовниц доставил немало веселых минут публике, а также присяжным, но довел председателя до крайнего раздражения. Несмотря на то что прокурор потребовал строгого наказания, присяжные сочли достаточным поместить всех до совершеннолетия в исправительный дом. Габриэль (он же Санблер) и Огюст Бродар были приговорены к смертной казни, оба заочно.
— Ого! — сказала вдова Марсель. — Процесс наделал немало шума, а в конце концов осудили тех, кому на это наплевать. Они далеко, и уж, конечно, карманы у них не пусты.
Ее тонкие губы искривились в алчной усмешке.
— А остальные? — спросила Бланш. — Ведь осудили и других?
— Остальные — просто олухи. Что о них толковать?
LVIII. Пылающая шахта
Подобно циклонам в экваториальных странах, пурга, зародившись на дальнем севере, проносится по сибирским равнинам, вея леденящим холодом. На своем пути она с корнем вырывает вековые деревья, сносит целые селения и то разметает в воздухе огромные массы снега, превращая их в пыль, то нагромождает их в сугробы, беспрерывно меняющие очертания.
Вместе с другими казаками, которые во избежание побегов круглые сутки охраняют шахты, стоял на карауле и знакомый нам Хлоп. Он, видимо, еще усерднее, чем раньше, обдумывал какой-то очень трудный и дерзкий план. Его лоб, полускрытый под густой шапкой волос, морщился от умственного напряжения. Хлоп не забыл своего обещания и надеялся выполнить его, воспользовавшись тем, что пурга нарушила распорядок дня. Заключенных стали охранять менее бдительно. Но как осуществить задуманное? Этого он еще не решил. В его мозгу одна мысль сменяла другую, меж тем как ветер, беснуясь все громче и громче, завывал в тайге, сгибая ели словно былинки. Несколько деревень было уже разрушено, жители спасались бегством, ничего не видя сквозь хлопья снега и увязая в сугробах, выраставших с каждым часом.
С наступлением ночи иззябшие караульные, покинув посты, укрылись под скалами, нависшими над входом в шахту. Остался на месте лишь один Хлоп. Когда казаки и солдаты исчезли в ближайшем шинке, он подошел к отверстию шахты и проворно скользнул в зияющую пропасть.
Наклонный спуск вел ко второй шахте, откуда при помощи каната с узлами можно было добраться до третьей и четвертой. Там начинались штольни, где трудились каторжники. Большинство этих несчастных утратило человеческий облик. Как у всех рудокопов, спины их согнулись, ноги утратили гибкость, туловища непропорционально развивались. Они работали без передышки; более сильные долбили породу кирками, другие отвозили добытый уголь в тачках. В штольнях царило мертвое молчание.
Хлоп резко свистнул. Каторжники прервали работу; после второго свистка некоторые подошли ближе. Анна, таскавшая уголь вместе с другими женщинами, крайне удивилась, услышав, что ее кто-то зовет:
— Демидова! Демидова!
Она узнала Хлопа.
— Хотите бежать? — спросил он. — Караульные из-за метели ушли с постов, они боятся обвала. Путь свободен.
— В самом деле?
— Да, вход сейчас никем не охраняется, вьюга бушует вовсю, вы можете подняться наверх. Позовите Петровского и других, кто хочет бежать. Вот канаты, взбирайтесь! Но скорей, скорей!
Зов Анны передали по штольням, и вскоре на канатах повисли гроздья человеческих тел. Поднимаясь из шахты в шахту, заключенные очутились у выхода, уже наполовину занесенного снегом. Его хлопья кружились в диком вихре, все погребая под белой пеленой.
Вскоре кучка беглецов уже достигла опушки леса и пыталась отыскать нужное направление, чтобы поскорее, несмотря на буран, добраться до более безопасных мест. Среди них были Анна, Петровский и Хлоп, решивший их сопровождать, хотя он и знал, что в случае поимки ему не миновать петли.
Вдруг забили тревогу: какой-то трус, объятый страхом, поспешил в шинок, где прятались караульные, и донес о побеге. Солдаты и казаки бросились к входу в шахты, где, словно рой пчел, толпились замешкавшиеся.
— Пли! — скомандовал офицер, тот самый, что командовал конвоем, сопровождавшим партию ссыльных. Читатель знает, что он был сторонником решительных действий.
И вот произошло нечто ужасное: солдаты разрядили во мраке ружья в гущу людей… Одни падали с жалобными стонами, другие — взывая к мести, проклиная жестокость палачей.
Вскоре порядок был водворен. Оставшиеся в живых снова спустились вниз; лишь двое или трое прорвались сквозь град пуль. Среди трупов хрипели раненые; товарищи перенесли их в штольни и пытались помочь им, омывая раны водою из подземных ручейков, кое-где пробивавшихся сквозь стенки.
На другой день предстояла лютая расправа — наказание кнутом. Но ради свободы стоило идти на риск… Ну что ж, не повезло, тем хуже! Придется покориться… Конечно, лучше было бы умереть с голоду в лесу, не достигнув границы. Но не в воле людей выбрать себе ту или иную смерть.