— Дайте же мне спать!

— До чего он смешон, этот будущий каторжник! — переговаривались кругом. — Он, наверное, и родился где-нибудь под виселицей!

Мальчуган презрительно усмехнулся, но, слишком утомленный, чтобы возражать, снова положил голову на ноги угольщика.

— Просто под дубом, на большой дороге, от какой-нибудь потаскушки! — заявил кто-то.

— Врете! — крикнул оборвыш. — Моя мать была важная дама! Ни у кого из вас такой не было! И господин Николя говорит, что я далеко пойду. Правда, он забывает обо мне всякий раз, как я исполню его поручение, и меня опять сажают, как бездомного, в кутузку. Но я вырасту!

— Как же звали твою мамашу? Маркизой де Караба или Спящей красавицей?

— Маму звали Эльминой.

Ноги угольщика под головой малыша вздрогнули.

Внезапно галерею осветил сноп лучей от потайного фонаря. Явилась полиция. Бродяги плохо рассчитали!

Мальчуган забился в промежуток между стеной и коленями угольщика. Тот повернулся спиной к фонарю и достал документы (очевидно, бывшие в полном порядке), чтобы предъявить их, если потребуется. Но показывать бумаги не пришлось: угольщику и мальчишке повезло, или, вернее, их спасла общая глупость: бродяги кинулись к выходу, словно стадо овец, но в темноте ошиблись, попали в тупик, и полицейские, которых было много, без труда их переловили. Все оказались беспаспортными. Впрочем, если б угольщика и задержали, то, наверное, отпустили бы, так как у него был паспорт.

Окружив группу человек в двадцать, полицейские всех увели. Среди арестованных оказалась целая семья — отец, мать, двое детей и дед. Судьба их была поистине плачевна: их выселили из квартиры. Оставшись без гроша, не зная, где найти приют, они провели весь день в подворотне, пока их не выгнали оттуда. Старик еле волочил ноги, дети озябли. Они отыскали какой-то сарай, но из сарая их выдворили. Тогда отец вспомнил, что бездомные ночуют в обжигательных печах, вот они и отправились туда. Глава семейства уже долгое время не мог найти работы и с негодованием рассказывал о своих злоключениях.

— Идите, идите, — отвечали полицейские. — Там разберемся. А, вы еще упираетесь?

Отчасти из-за того, что эта семья отвлекла внимание блюстителей порядка, они забыли проверить закоулок, где притаились угольщик и мальчишка. Никому не пришло в голову, что забрали не всех. Арестованных отвели в участок.

— Слушай, малец! — сказал угольщик, когда шаги стихли и вновь наступила тишина. — Хочешь остаться со мной? Мы купим тележку, лошадь и вместе отправимся в дорогу. Тебе будет со мной хорошо.

— Настоящую лошадь? — воскликнул мальчуган. — Ах, я так давно не катался! С длинной гривой?

— Длинной-предлинной, и с хвостом до самой земли.

Ребенок захлопал в ладоши.

— Но ты должен меня слушаться. Иди за мной!

Угольщик уверенно пошел вперед; по-видимому, он хорошо знал все ходы и переходы галерей. Мальчишка колебался.

— Что ж ты не идешь? Трусишь?

— Нет, — сказал Пьеро (читатель, наверное, уже узнал его) и, дрожа, последовал за угольщиком.

Они дошли до круглого помещения, где сходились все галереи. Угольщик вынул из стены несколько кирпичей, втолкнул мальчишку в образовавшееся отверстие, пролез за ним сам, уложил кирпичи на место, зажег вынутую из кармана свечу и, накапав сала, прилепил ее к выступу стены. Маленький оборвыш, заложив руки за спину, осматривался кругом. Любопытство пересилило страх. И было от чего! Угольщик вытащил из кармана несколько свертков.

— Гляди, малыш, это моя туалетная комната. Ты будешь моим камердинером. Я скажу тебе, что нужно делать.

— Совсем как в театре, — заметил Пьеро. — Я видел там такую же декорацию. Только здесь не поют…

— Разве? — И угольщик начал, к полному восхищению мальчугана, напевать вполголоса какую-то мелодию.

— Повернись-ка к свету! Да, похож… Я знавал твою мать, братишка.

Ребенок вскрикнул.

— Молчи и делай, что я тебе говорю!

Угольщик достал из свертков иглы, порох, какие-то флакончики и начал с помощью мальчугана татуировать свое лицо, стремясь придать ему такой вид, словно оно пострадало от взрыва. Пьеро в точности выполнял все его указания.

— Через три дня мы отсюда выйдем. А до этого — ни слова, ни звука! Подожди меня здесь.

Превозмогая боль, угольщик вернулся обратно в галереи, обошел их, подобрал остатки хлеба и консервов, принес их в свой тайник и вновь заложил вход кирпичами.

— Тут хватит жратвы дней на пять; к тому же у нас есть пачка свечей и две коробки спичек. Можешь дрыхнуть на здоровье!

И, подавая пример, он растянулся на земле.

— Вот вам вместо подушки! — сказал мальчуган, заметив наполовину зарытый в землю узел с какими-то тряпками.

Угольщик взглянул на этот узел, по-видимому лежавший здесь уже много лет, и в испуге отшатнулся.

— Нет, нет, не трогай!

Там были две блузы с еще заметными пятнами крови, две пары полуистлевших штанов, две рубашки. Из узла выскочила крыса и бросилась наутек.

— Мне на это наплевать! — сказал Пьеро, и, устроив себе ложе из груды пыльных лохмотьев, сладко заснул. Во сне он увидел тележку, лошадь и, главное, мать…

Его разбудили чьи-то стоны. Свеча почти догорела; при ее слабом мерцании он увидел распухшее лицо угольщика, ставшее после татуировки еще безобразнее. Правда, и раньше оно выглядело отталкивающе, но Пьеро ничему не удивлялся. Физиономия угольщика вздулась, побагровела и стала напоминать кусок сырого мяса. Он что-то бормотал в лихорадочном бреду.