Мария рассеянно берет кувшин и кружку и идет во двор. Несколько месяцев она ждала этой встречи с Иисусом, думала о нем днем и ночью, - и в этом фимиаме томления он становился все божественнее и краше. Муж не может быть богом для женщины. Богом может быть только недоступное существо. Иисус стал им для Марии, проведшей месяцы в монашеском уединении со стариком и старухой. И теперь ее одолевают противоречивые желания: она не смеет смотреть в глаза Иисусу и ей хочется поймать на себе его взгляд.

Душа ее робеет и жаждет, трепещет и надеется, благоговеет и уравнивается с другой душой. И хочется ей, чтобы не было у них с Иисусом двух душ, но был один мир и одна душа. И не ведает Мария, что так слиться можно лишь в Святом Духе, расставшись с душою навсегда. Но она что-то чувствует, какая-то часть Марии знает это - и поэтому ей сейчас хочется плакать. Тайная мудрость, которая хранится в каждой живой твари от Духа Святого, подсказывает ей, что для человеческого и звериного все кончится плохо. На лице Иисуса это честно написано: все будет плохо.

– Не хотите ли воды напиться, гости дорогие?
– тихо спрашивает Мария.

Ученики поднимаются с ложа и по очереди жадно пьют из кружки, а затем безжизненно валятся обратно в свое уныние. Матфей помогает ей, а потом провожает до дома с кувшином.

– Отчего ты печальная, Мария?

– Ты тоже невеселый, Матфей.

– Мы попали на гладиаторскую потеху. Вот и невеселые.

Мария непонимающе смотрит на него.

– Забудь! Ты здесь не скучаешь по Капернауму?

– Скучаю. Я тебя часто вспоминала, - запросто признается Мария. - Ты мне как старший брат.

– Брат? Да, наверное, - соглашается мытарь.- Не думал я, конечно, обзавестись сестрой. Но я рад, сестричка. Так у тебя все хорошо?

– Не знаю.

– А что не так?

– Грустно мне отчего-то.

Матфей с пониманием кивает ей головой.

– Грядут большие перемены, Мария. Я сам не знаю, какие. Но что-то произойдет. Иисус за этим пришел в Иерусалим.

– Что он сделает?

– Что-то невероятное. Мы живем, Мария, при величайшем человека.

Мария начинает плакать и уходит в дом. Нахум видит ее слезы и спрашивает:

– Что случилось, дочка? Тебя кто-то обидел из этих молодцов?

– Нет, отец, - утираясь и стараясь улыбаться, произносит она. - Никто меня не обидел.

Старик пытливо всматривается в нее. Он знает ее историю. Она открылась ему и в своей любви к Иисусу за долгие вечера, которые они просиживали вместе на любимом месте старика в глубине сада.

– Так ты из-за него плачешь?

– Я ему не нужна.

– Дочка, дочка! Он тебе так сказал?

Мария качает головой.

– Так чего ты ревешь раньше времени? Он пришел с дороги. А тут еще эта беда в Храме. Проклятые римляне! И когда их Господь покарает?

– Я не буду больше плакать, - обещает она.

– Вот и хорошо. Пойдем готовить для вечери верхнюю комнату.

– Там, кажется, учитель отдыхает.

– Ты тоже зовешь его учителем?

– А как мне его называть?

– По имени.

– Я не осмеливаюсь.

– А ты попробуй. Ему понравится. Разве он не мужчина, чтобы ему не понравилось, как нежно его называет такая красивая женщина?

– Ах, отец!

– Дочка, мужчины любят ласку. Только не перечь ему. Уж очень это им не нравится. По себе знаю. Когда моя старуха мне перечит, видеть ее не хочу. Ну, пойдем?

Марии становится легче от его слов.

– Пусть он еще там немного отдохнет.

– Ну, хорошо. Время есть.

Мария принимается начищать медный светильник. Нахум бездумно наблюдает за ее работой. Ему приятно одно ее присутствие. В его стариковской жизни с глухой, бездетной Елизаветой она стала отрадой.

– Не спеши, дочка. Нам спешить некуда, - с возрастом Нахум стал дорожить временем как таковым. Время и есть жизнь.- Поспешающий, дочка, только к смерти своей торопится, - поучает он молодую женщину.

– Да, отец, - соглашается она, умалчивая о том, как торопила она все эти месяцы и как торопит сейчас часы.

Возвращаются Иуда с Андреем, который тащит короб, полный съестных припасов. Он оставляет короб на кухне и возвращается к ученикам.

– Уф, загонял меня Иуда по жаре, - он устало опускается на ложе.
– Тесно же в Иерусалиме! Я бы не смог здесь жить.

– Что в городе? - спрашивает Петр.

– В городе? Скорбь и траур. Говорят, тридцать убитых, а увечных более сотни.