И вот теперь он сидел передо мной и подробно спокойно рассказывал. На что рассчитывал? Я тогда понять не мог. Вообще говоря, Костя был не мой, я занимался только немцами, и после первого допроса я отправил его в высшие органы и выбросил из головы эту бандитскую судьбу.

В сорок седьмом году я был уже бесконвойным, но полный конец моего наказания был еще далек. Приговор мне смягчили, и скоро-скоро я должен был перестать быть заключенным, а стать ссыльным. Это значило — минус сорок восемь городов. Ехать мне было все равно куда, потому что без этих сорока восьми городов, именно без них, и не могла вернуться моя прежняя жизнь. И семью я пока не хотел разыскивать и тем ставить ее под удар. Я работал в лагере на ткацком производстве. Как-никак я до войны был уже профессором-экономистом, и я выдвинулся. Стал бригадиром-нормировщиком, потом старшим нормировщиком. Дело я вел умеючи. Заключенные на меня не особо жаловались — работали там в основном женщины. Начальство было очень довольно — за много лет у них впервые сходились балансы. И вот я пришел к начальнику лагеря с просьбой — кончится мой срок, прошу оставить меня на той же должности вольнонаемным на все время ссылки, пять лет, я тут прижился. Начальник мне вот как ответил: «Да я б тебя с удовольствием оставил, мне с руки. Но — не разрешат! Ты пойми, профессор, пока ты заключенный, все нормально — у меня старший нормировщик заключенный с высшим образованием. Никто не возразит. А как только ты вольный, за зарплату — анкетка нужна. А в анкетке у тебя что? Ссыльный, бывший ЗК, и 58-я статья. Не разрешат мне такого старшим нормировщиком держать».

Я сильно расстроился и стал вести переговоры с одним постоянным покупателем нашей продукции из какого-то глухого города. Они брали нашу мешковину в невероятных количествах и все время присылали одного и того же представителя. Поехал я к нему на встречу в большой соседний лагерь. Вела туда железная дорога. Сами мы ее строили и сами по ней ездили. Там либо ЗК, либо охрана, либо бесконвойные, как я. Обычных людей там не было. Приехал. Перед встречей зашел в парикмахерскую. Бреет меня ЗК. Водит бритвой под подбородком. И вдруг остановил бритовку и говорит: «Ну как жизнь, товарищ майор?» И смотрит на меня через зеркало. Я глянул. Ахнул. Он. Костя-Зеркало. Видно, я все же испугался. Он говорит: «Мне расчета нет резать вас, товарищ майор. Выхожу через три месяца. А вам сколько еще?» Я говорю: год и потом еще пять. Он смеется: «Обошел я вас!» И ведь правда, обошел. Убийца, грабитель, предатель и диверсант, а нашел же какие-то крючочки, зацепился, заслужил смягчение вторым своим предательством и вот — выходит. Выходит! А я, разведчик, остаюсь.

Но дождался и я. Вызвали в город паспорт получать. Деревянный барак с длиннейшим коридором. И вплотную, по три в ряд, очередь. Во всю длину — на много часов очередь. Стою терпеливо — ведь за паспортом! Вдруг какой-то молодой человек с бойкими глазами: «Можно вас на минуточку, есть дело». Я говорю: «У меня очередь, я за паспортом». Он: «Никуда ваш паспорт не уйдет, я предупрежу, вот впереди него вы стоите, запомните нас, мы с товарищем на минутку отойдем». Отошли. И показал он мне бумагу продление моей ссылки навечно. Это был знаменитый указ о задержании на местах и повторном заключении всей 58-й. Боялся отец наш чего-то.

Хорошо, что из суеверия не успел с семьей списаться, их снова не тронули.

«Живые и мертвые» Симонова мне очень нравятся. Там правда про войну. Но все же кое-где он смягчает. Там у него есть капитан Львов. Я знал этого человека. Того, с кого он написан. Фамилия его была Мехлис. И был он комиссаром фронта. Должность генеральская, но он был больше чем генерал. Боялись его как огня.

Моя встреча с ним произошла в Керчи. Страшные были там бои. Кровавое мессиво, очень много жертв. И вот в это тяжелое время прибыл Мехлис. Однажды ночью меня будят — к командующему!

Прибыл. Докладываюсь. Сидит наш командующий, начальник разведки и Мехлис. Мехлис весь в коже. Глаза черные и бешеные. Молчит. Потом:

«Кадровый офицер?»

«Нет», — отвечаю.

«Кем на гражданке были?»

«Экономист».

«Интеллигенция? Ладно. Будете переводить. Введите».

Вводят немецкого летчика — сбили два часа назад. Молодой красивый парень. Белокурая бестия. Фамилия фон… из самых аристократических фамилий.

Мехлис: «Зачем вы пришли на нашу землю?»

Вопрос, конечно, странный, но я перевожу.

Пленный: «Скажите генералу, что я пришел с ним в куклы играть».

Дрогнуло у меня внутри, но перевожу точно — а вдруг Мехлис немецкий знает, ведь еврей.

Мехлис: «Как вы относитесь к Гитлеру?»

Перевожу. Тот руку вперед и давай вопить: «Хайль!» Мехлис говорит: «Майор, приказываю вам, выведите его во двор и собственноручно расстреляйте. Вы всё теорией занимались, займитесь практикой».

Я вывел его. Он сказал — не стреляйте в спину. Я его поставил к стене, ограда такая южная, невысокая, и сделал что приказали. Возвращаюсь.

Мехлис: «Выполнили приказание?»

Я: «Так точно».

Мехлис: «Дайте ваш пистолет».

Протягиваю. Он проверил, что одного патрона нет. Отдал пистолет. «Можете идти».

На другой день начальник разведки говорит: «Твое счастье, Саша. Только ты его вывел, Мехлис сказал: «Этот интеллигент сейчас кого-нибудь попросит за него замараться. Я его за это самого шлепну». Твое счастье, Саша!»

Вечером мы пили с одним казачьим капитаном. Я ему все рассказал. Он на меня глаза выпучил: «И ты расстрелял?» Я киваю. Он: «Я бы не стал. Отказался бы. Я кадровый офицер, а не палач». Я говорю: «Так я же понимал, что моя жизнь подвешена у него. Как же быть? А ты как бы поступил?» Капитан сказал: «А х… с ней, с жизнью… Все равно бы не стал».

В больничном коридоре гремели судками. Сестры разносили обед. В палату вошла жена Александра Артуровича — очень маленькая и очень интеллигентная старушка, которая прождала его десять лет, ничего о нем не зная. Ее гнула к земле тяжесть стеклянной банки, которую она держала обеими руками. Она принесла мужу бульон.