– Это, – говорит, – ваши фамилии?

В афише было написано не Семенов – по-русски, а Семенив – по-украински. И моя фамилия по-украински – Чубинець.

– Вы, – говорит следователь, – украинцы и признавайтесь во всем.

– Что украинцы, – говорим, – признаемся, а об остальном не знаем, в чем признаваться.

Мы с Леонидом Павловичем почти одинаково отвечали. Тогда следователь начал расспрашивать про спектакль, и я понял, что это главное обвинение. Леонид Павлович толково ответил, без растерянности, хоть внешний вид имел плохой, ответил, что в спектакле его заставил играть бургомистр, под угрозой концлагеря. И он согласился не ради себя, а ради слепой сестры, которая без него сразу бы погибла.

– Почему же сразу? – ехидно спросил следователь. – Сейчас, когда вы не немцами, а нами арестованы, она же живет, не погибает.

На этот вопрос следователя Леонид Павлович ничего не ответил.

– А вы, Чубинец, – говорит мне следователь, – комедии для немцев писали, развлекали врагов своей родины.

– Не комедию я писал, – отвечаю, – а трагедию, потому что жизнь моя не комичная, а трагичная. Я о себе писал.

– Ладно, – говорит следователь, – раз вы оба упорствуете, посидите немного в обществе. Может, общество вам объяснит правильное поведение в тюрьме.

И посадили нас с Леонидом Павловичем в общую камеру с уголовниками. Я был прилично одет, чисто, Леонид Павлович еще лучше, и уголовники сразу предложили нам поменяться с ними одеждой. Но, не дожидаясь нашего ответа, дали показательный урок на одном офицере, военном в хромовых сапогах и чистой форме. Ему также предложили поменяться, он отказался. Тогда уголовник ударил его кирзовым рваным сапогом, каблуком по голове. Офицер потерял сознание, и последовала команда: раздевай. Сняли все, даже белье. Когда подошли ко мне, я не сопротивлялся, только попросил дать что-то потеплей. Так же поступил и Леонид Павлович. Ему дали взамен вместо пальта (Чубинец сказал «пальта», а не «пальто»), вместо пальта, костюма, белья теплого, сапог – фуфайку, теплые рваные ватные штаны, кирзовые рваные сапоги. Старый бушлат мой уголовники не взяли, а все остальное тоже заменили своим рваньем. И назвали нас с Леонидом Павловичем молодцами, за послушание. Посидели мы в общей камере с уголовниками недолго, опять нас перевели в одиночки, потому что допросы продолжались. Однажды двери моей одиночки отворились и вошла красивая, сочная женщина с красными, ярко крашенными губами и большой грудью под гимнастеркой без погон. От ее больших, но женственных рук и от ее лица приятно пахло хорошо вымытым телом, хорошим туалетным мылом. От этого запаха – у меня впервые за долгое время не по-тюремному забилось сердце и закружилась голова. Женщина ласково смотрела на меня и улыбалась приветливо. Она назвала себя адвокатом и попросила все подробно рассказать о себе, потому что, как она сказала: «Я буду вас защищать». Говорил я долго, и она все подробно записывала. Кончив записывать, она сказала мне ободряюще: «Самое большее, вам дадут три года». Я очень обрадовался и стал с нетерпением ждать суда. Перед судом опять поместили в общую камеру, но без уголовников. И опять я встретился с Леонидом Павловичем. Гладкого с нами не было, да мне, честно говоря, его и видеть не хотелось. Судили быстро. Те, кого уже отсудили, приходили и говорили, сколько дали. Давали по двадцать, по двадцать пять лет. Старика, который песней «Ще не вмерла Украина» встретил советских, судили пятнадцать-семнадцать минут. Был он веселый, с большим чувством юмора, как говорят юморной. Когда ему дали десять лет за национализм, он в камеру вернулся и говорит:

– Мне десять лет прибавили к жизни моей. Мне семьдесят пять уже, скоро помирать собирался, а теперь вынужден еще десять лет жить, чтоб приговор не нарушить...

Все смеялись. Странно, что уныния в камере не было, несмотря на большие сроки. Приговоры были очень суровы и выносились совершенно за пустяки, так что людям это казалось детской игрой. Если бы просто убивали, как делали немцы, или сразу бросали в концлагерь, то все было бы страшно, но поскольку здесь буква закона все ж соблюдалась – надо было давать показания, подписывать бумаги, – то поначалу все выглядело смешно.

Меня с Леонидом Павловичем привели на суд вместе. Судила тройка: судья и два заседателя. Я искал глазами красивую адвокатшу, которая обещала меня защищать, но ее не было. Прокурора тоже не было. Судили нас обоих как политических и обвинили в антисоветчине и национализме. Основным обвинением был спектакль о раскулачивании и моя пьеса «Рубль двадцать». Вызвали свидетельницу, старую артистку театра. О Леониде Павловиче она говорила только хорошее. Обо мне сказала похуже, будто до работы в театре я служил в селе полицаем. Я возразил: немцы хромых в полицаи не брали. Но один заседатель заметил: бывали и хромые предатели. Второй свидетельницей была Леля Романова. Я, как увидел ее, сразу засопел и забыл, где нахожусь. Моя партнерша по премьере выглядела очень хорошо, одета модно, со свежим лицом сладко поспавшей и поевшей женщины. Как позже выяснилось, Витька, летчик ее, не объявился и жила она первоначально с полковником танковых войск, а когда его часть ушла на запад – с военным доктором из госпиталя инвалидов Отечественной войны. Судья задал Леле вопрос:

– Что вы можете сказать о Семенове?

Ответила:

– Хороший человек, остался в городе из-за слепой сестры, не мог бросить ее. В театре работал, чтоб не уехать в Германию.

На вопрос обо мне сказала:

– Честный, отзывчивый парень. – И рассказала о случае с советскими военнопленными, который наблюдала.

В последнем слове подсудимого Леонид Павлович сказал:

– Виноват, что играл в спектакле, и еще виноват в том, что остался жить. Нужно было повеситься. Жить было необходимо из-за слепой сестры. Но за всеми моими действиями идеологической платформы не было.

Дали последнее слово мне, но я думал о Леле и потому молчал. Судья спросил:

– Подсудимый, вы отказываетесь от последнего слова?

Я ответил:

– Да.

Но тот заседатель, который говорил о хромых предателях, задал мне вопрос:

– Чубинец, почему вы родину не защищали?

– Я хромой, – говорю, – к военной службе непригодный.

– Но руки у вас есть, – говорит заседатель, – в горло немцу вцепиться могли.

– Р у к и у ме н я сл а б ые, – го во р ю, – хрящ не пе р е давл ю.

– Тогда зубами в горло.

– А я брезгливый, – говорю, – чужое горло в свой рот взять не могу.

Вдруг от тоски по Леле во мне какая-то веселая злобность проснулась. Ведь самоубийцы тоже разные бывают: одни веселятся перед концом, другие плачут. А конец вскоре наступил. Суд ушел на совещание. Через три-четыре минуты вышли и объявили приговор: Семенов – десять лет усиленного режима в северных лагерях, Чубинец – семь лет легкого режима в местном лагере. Однако, когда отправляли эшелон в лагерь дальнего северного поселения, почему-то вместе с Семеновым вызвали и меня. Ехали до места назначения две недели в общем вагоне с уголовниками. Правда, после суда нам разрешили свидание с близкими. Слепую сестру к Леониду Павловичу привела соседская девочка. Сестра была старше Леонида Павловича на двенадцать лет и когда узнала, какой у него срок, то очень плакала и сказала: