– Я тебя больше не увижу.

Свидание длилось три минуты, и, кто знает, может, она его действительно видела в тот момент вполне ясно маленьким красивым хлопчиком, а себя видела невестой, которой была еще до слепоты. Ко мне на свидание приехала из села тетка Степка. У Степки тоже было горе: ее окруженца арестовали. Военный доктор дал в госпитале заключение, что с той осколочной раной, какая была у окруженца, вполне можно было пройти тридцать километров, расстояние, на которое от места ранения окруженца в то время отступили советские войска. Мое свидание длилось дольше, чем у Леонида Павловича, может, потому, что приговор мне был мягче и за семь-восемь минут тетка Степка успела сообщить и хорошую весть: от Миколы Чубинца, ее мужа, получено письмо с фронта и теперь, раз уж окруженца не вернешь, надо ждать Миколу. Тетка Степка в нашей семье была самая практичная, недаром еще до коллективизации она уехала на комсомольскую стройку. Я со Степкой из заключения переписывался, а потом вдруг застопорило. То ли мои письма перестали доходить, то ли она не отвечала.

О заключении своем долго говорить не буду. Я знаю, сейчас об этом модно говорить и писать, но тема мне кажется надоедливой, скучной, как разговоры в больнице. Там с утра до вечера только о болезнях главным образом. Эгоистичные разговоры. К тому ж я подписку дал – не разглашать. Скажу лишь, выживал тот, кто сильней и здоровей или подлей, а если совсем повезет, то удачливей. Я выжил, потому что мне, помните, еще до войны не цыганка, а сербиянка гадала и нагадала неудачу в период более спокойный и удачу в период бедственный.

Сидел я все семь лет в Заполярье. Четыре года сидел без всякой удачи на лесоразработках, а последние три года – с удачей на блатной работе, в цехе, где варились дрожжи от цинги для заключенных. Цех этот был в крепком, деревянном, на каменном фундаменте сарае, весьма теплом от жара дрожжевых котлов. В сарае было светло, шесть больших окон, и на этих окнах я довольно удачно выращивал цветы и помидоры. С этих цветов и началась моя удача. Точнее, с лагерной библиотеки. Хоть и тяжело было, но не совсем я тогда еще надежду потерял и решил сохранить себя от лагерного озверения и оскотинивания чтением книг. Вспомнил кое-какие книжки из прошлого, вспомнил, что мне покойный старичок Салтыков когда-то рекомендовал. Кое-что нашел. Гоголя нашел, сказки Пушкина. Хорошие книжки. Но не пошло у меня чтение. Наш ум ведь то читает, что ему тело позволяет. А мое тело для подобного чтения тогда приспособлено не было. Нашел Мопассана, почитал, вспомнил Лелю. Однако в тех условиях и Леля не помогла. Знаете, целый день на ветру сучья рубить тяжелым топором... И вдруг нашел учебник по выращиванию цветов и овощей в домашних условиях. Начал читать – оторваться не мог. Собственными руками из столярных обрезков сколотил ящики, нашел плодородной земли, выпросил навоза в конюшне. Семена раздобыть было сложнее, но раздобыл у вольняшек. Кое-кто из них летом огороды имел и сажал цветы. А у меня в сарае круглый год на всех шести окнах цвело и плодоносило. Растущие цветы и овощи на Украине просто часть общего, обыденного. Здесь же это радостные долгожданные гости, особенно для заключенных. Да и для начальства также. Смотришь на цветы – как будто свидание получил с близкими людьми и родными южными местами. Мы ведь в Заполярье все были южные, одни лишь местные эскимосы – люди северные, к цветам безразличные. Климат там, знаете, не для цветения. Местность со всех сторон северным ветрам открыта. Зима с сентября по июнь с морозами до сорока градусов и пургой. Лето очень короткое, прохладное, дождливое, почва всюду мерзлая. На реке постоянно образуются ледяные глыбы, тающие очень поздно, почти в мае. Снег лежит на земле всплошную, мощным слоем и залеживается тоже до конца мая, а то и до июня. А у меня среди всей этой Арктики Украина на окнах. Посмотрело начальство, одобрило и приняло решение оставить меня на работе при цехе. Учли также и мою хромоту, и мое безупречное поведение в течение первых четырех лет. В цехе имел я свой, огражденный досками угол, где стояла моя кровать. Впоследствии, уже освободившись, уже на воле, не раз вспоминал я и этот свой теплый угол, и эту свою удобную кровать.

В ноябре сорок девятого к Октябрьским праздникам мне объявили: через месяц будешь освобожден, срок твой кончается. Денег заработал я немного, так как работа моя последние годы хорошая была, но дешево оплачивалась. Дали мне триста двадцать рублей, дали билет и послали в город Молотовск, который тогда строили на топях. Работал я уже не на территории местного лагеря, а вне ограждения, без конвоя. И снова мне попалась блатная работа: «на бочках». Бочки от мазута мыли, а я их пустые, вымытые в штабеля складывал. И еще мне повезло, что партнером моим случайно оказался артист из Кривого Рога, театральный человек. Мы с ним подружились и много о театре говорили. Я ему про свое рассказывал, а он мне про свое. Освободился он раньше меня и сразу же написал мне из Кривого Рога, где опять работал в театре. Поэтому, когда в пятьдесят первом году мне было разрешено уехать домой, без права поселения в столичных городах, я поехал к нему в Кривой Рог, чтоб устроиться в театре администратором. Но артист этот сам жил в гримировочной, квартиры у него не было. Побыл я у него все-таки две недели, отошел от простуды и поехал искать работу, чтоб не навлекать на этого артиста дополнительной беды. У него ведь, как и у меня, в паспорте на весь листок стояла цифра тридцать семь. Вот с этой цифрой я и поехал искать работу. Был я совсем одиноким, тетка Степка, как выяснилось, умерла, и в нашей хате, в селе Чубинцы, теперь жил Микола Чубинец, бывший Степкин муж со своей новой семьей. Приехал я в город Александрию на Донбассе, прочитав в газете объявление, что там требуются администраторы. Но скоро театр ликвидировали. Всем дали двухнедельное пособие и устроили на работу. А мне, с цифрой тридцать семь, никакого пособия не дали и на работу не устроили. Подумал я тогда, подумал – и поехал назад в свои родные места. Там никого, конечно, уже не было из близких и знакомых. Но ведь нигде никого у меня не было. Прошелся я по родным улицам, всплакнул, повздыхал, пошел в театр, и меня взяли младшим администратором, несмотря на мою цифру. Взяли на маленькую зарплату и без жилья. Жил я в театре, где придется: ночью на сцене, в коридоре под батареей, в кочегарке. Однажды даже ночевал в той гримировочной, где когда-то состоялась премьера моей пьесы «Рубль двадцать» с Лелей Романовой и мной в главных ролях. Всю ночь не спал, конечно, голова болела, и свои руки не знал куда деть, вперед протягивал, к груди прижимал – все неудобно. То радостно мне становилось до слез, то раздражался до смеха. Текст моей пьесы «Рубль двадцать» исчез, и я о том не жалел. К чему бумажный текст, если все свершилось наяву, пусть и в одном-единственном спектакле? Играть его заново бессмысленно, а писать нечто иное – тем более. Ведь я не писатель, я рассказчик. Я рассказываю о своей жизни, и вы, наверно, думаете: как черна эта жизнь, как ужасна. Да, черна, да, ужасна, однако не настолько, как вам это кажется. Потому что лучшее, что в моей жизни было, я рассказал только себе. Даже известный музыкант, известный скрипач, любимец публики, лучшую часть исполняемой им мелодии оставляет себе. Ту, которую слышит только он и не слышит публика. Это и есть принцип настоящей лирики. Вы со мной согласны?

– Согласен, Олесь, – ответил я, Забродский, глядя ослабевшими от слез глазами на расплывающиеся привокзальные огни. Миновав Чаховую, мы приближались к станции Казатин.

До революции Казатин был местечком Бердичевского уезда Киевской губернии. Местечком с почти пятнадцатитысячным населением, имевшим почему-то женскую гимназию, но не имевшим мужской. Очевидно, мальчиков-гимназистов возили в Бердичев, девочки же учились дома, в Казатине, маленьком городке при станции, которая уже до революции была крупнейшей на всем украинском юго-западе, с железнодорожными мастерскими и громадным грузооборотом. Это соотношение между городом и станцией сохранилось поныне, когда Казатин числится рядовым районным центром Винницкой области, а станция Казатин – известным железнодорожным узлом Юго-Западной железной дороги, через который можно попасть и на запад, в Киев, Ровно, Львов, и на восток – Москва, и на юг – Одесса, и на север – Ленинград. Однако из всех городов ближе всего к Казатину по-прежнему остался Бердичев, к которому он тяготеет теперь если не административно, то культурно-экономически. Уже на рассвете отправляются в сорокаминутную поездку к Бердичеву рабочие поезда с казатинской рабочей силой для бердичевской индустрии, а в выходные дни молодежь старается насладиться бердичевскими культурными мероприятиями в пяти ресторанах, на танцах или в Доме культуры, особенно когда там гастролирует какая-нибудь киевская или львовская знаменитость, Казатин игнорирующая. В будние же дни казатинская молодежь в основном ходит гулять на станцию, которой гордятся не менее, чем парижане Эйфелевой башней. Если, конечно, парижане ею гордятся. Надо сказать, что, пользуясь материальными и духовными благами Бердичева, Казатин этот город презирает и над ним смеется не менее, чем его презирают и над ним смеются все остальные украинские и вообще советские города-антисемиты. Омск-Томск-Новосибирск – всюду знают Бердичев. Презирают за еврейское происхождение, хотя в действительности происхождение и название у Бердичева литовские, а еврейское население, когда-то составлявшее восемьдесят процентов, усилиями богданов и адольфов ныне весьма сократилось и из большинства стало меньшинством, среди своего собственного бердичевского украинца и антисемита. Как видите, я между словом «украинец» и словом «антисемит» черточки не ставлю, даже если просто украинцы среди украинцев-антисемитов составляют абсолютное меньшинство. В конце концов, время идет и соотношение может измениться. Или уменьшится число антисемитов под влиянием прогресса, или евреи в Бердичеве станут музейной редкостью. Однако пока это все еще лишь предположения. Пока еще евреи в Бердичеве все-таки есть. Причем в подавляющем большинстве своем это не какой-нибудь современный Барух Спиноза, свечой тающий над толстыми томами в попытках вычерпать ладонью океан зла, не Альберт Энштейн, исчезающий в бесконечности. Нет, пока это все-таки еврей, желающий попить жизненных соков здесь на земле, а после сокопития он вполне может бестактно рыгнуть не хуже любого антисемита. Среди бердичевского еврейства еще попадаются такие первородно глупые экземпляры, что можно оптимистично говорить о жизнестойкости нации в целом и о крушении надежд богданов и адольфов подорвать биологическую основу еврейства, согнать его с плодоносных равнин, с сочного глупого чернозема и загнать в горы, под облака, где это еврейство, выроднившись в кучку мудрецов-горцев, растворится в собственных раскалеченных мыслях, испарится и прольется на арийскую землю последним дождем, чтоб, оплодотворив, исчезнуть. Нет, бердичевские экземпляры испарять себя сами, ради чужого благополучия, явно не собираются, и это радует, хоть, признаюсь, мне, Забродскому, общаться с ними не хочется. Вот он, бердичевский трудовой еврей, – Хунзя, Элек, Мунчик. Впрочем, Мунчик – поляк и зовут его Зигмунд, но, когда сидят все вместе в сапожных фартуках, стучат молотками по колодкам, протягивают чесночными ртами дратву, – попробуй отличить. Заходит Израиль Соломонович, учитель музыки, починить штиблеты, они над его шевелюрой исподтишка посмеиваются. Классовая солидарность. Хунзи и Элеки к своему еврею-интеллигенту относятся так же недоброжелательно, как иваны и ермолаи к своему русскому интеллигенту. «Интеллигент олт дым вейдл ин ды энт» – интеллигент держит хвост в руках. Почему хвост? На идиш – из-за рифмы. Но и по-русски неплохо звучит: интеллигент с хвостом – то ли черт, то ли пес.

Хунзя, кстати, один из той небольшой кучки евреев, которая пережила немецкую оккупацию. Десятка два из сорока тысяч. Мать его, братья и сестры, дедушка и бабушка и прочие родственники погибли в яме около аэродрома. И вот однажды в Киеве, куда Хунзя поехал погулять во время отпуска, однажды в Киеве, будучи пьян как сапожник, Хунзя крикнул немецким туристам из ГДР:

– Гитлер капец!

Поджарый украинец-милиционер погнался за Хунзей, но тот скрылся от милиционера в зарослях Владимирской горки так же ловко, как он скрывался от облав украинских полицаев. Молодец, молодец Хунзя! И все-таки я, Забродский, – сторонник некоего морального апартеида внутри каждой нации. Общение людей между собой не по национальной, не по социальной и даже не по умственной и культурной, а по душевной близости, которая все-таки редко бывает в отрыве от близости культурной. Такова должна быть жизнь людей, которая не совпадает с жизнью наций. Человеческая личность – это таинство. Она поддается только художественному исследованию, тогда как нация, народ вполне могут быть научно проанализированы и ничего таинственного в них нет. Это расисты всех мастей и окрасок, шовинисты разных наций и времен пытаются придать народу, нации таинственные художественные черты, тогда как они вполне доступны рациональному пониманию.

Мы, однако, с вами, кажется, полезли в горы, вместо того чтоб, погуляв по старому казатинскому вокзалу, ехать в Бердичев. В Казатине меняют поездную бригаду и цепляют новый тепловоз, уведя старый на профилактический осмотр. Стоянка здесь тридцать пять минут, почти столько же, сколько занимает путь от Казатина к Бердичеву, с промежуточной трехминутной остановкой в Иванковцах, где с давних времен живет большое количество кацапов, то есть русских.

Согласно законам физики, человек, долго едущий в поезде, пребывает пусть незначительно, но в состоянии невесомости, а согласно Эйнштейну, даже выбивается из того времени, какое ожидает его на платформе. Не знаю только, опережает пассажир время или от него отстает. Мои часы, например, опережали станционные на десять минут, но по моим часам судить нельзя, поскольку я их довольно сильно уронил как-то. Точнее, не случайно уронил, а умышленно бросил, разозлившись на жену. Впрочем, это уже из другой оперы.

Казатинский вокзал, построенный в конце прошлого века, к счастью, пощадила война. Это здание с большим количеством стекла, ажурными окнами-витринами, прочными стенами, украшенными фигурным орнаментом. Пол в залах ожидания выложен разноцветной плиткой. Обе платформы – киевская и шепетовская – находятся под крышей, опирающейся на чугунные, также с орнаментом, столбы. Строили тогда прочно, надолго. Династии Романовых казалось, что позади триста лет, а впереди еще больше. Эти же строят наспех, чтоб поспеть к очередному съезду или новой пятилетке.