Люди повысовывали головы из окон и дверей. Но ничто не могло сравниться с одним, не поддающимся описанию зрелищем.

Генерал Тумбало, comandante, скатился со ступеней своей резиденции, размахивая пятифутовой саблей. На нем была треуголка с пером и парадный мундир с золотыми позументами и пуговицами. Небесно-голубые пижамные штаны, один резиновый сапог и одна ночная туфля из красного плюша придавали наряду законченность.

Услыхав пушечную пальбу, он двинулся по тротуару к казармам со всей скоростью, на какую был способен его внезапно разбуженный двухсотфунтовый организм.

О’Коннор, увидев генерала, издал воинственный клич, кинулся следом с отцовской шпагой наголо и задержал.

Прямо там же оба они показали себя превосходными кузнецами и мясниками. Искры летели от их клинков, генерал рычал, а О’Коннор не скрывал своего мнения о его расе и наклонностях.

Потом сабля генерала переломилась надвое, и он засверкал желтыми пятками, восклицая «Policios!». О'Коннор, одержимый жаждой крови, гнался за ним целый квартал, срезая пуговицы с фалд мундира отцовским оружием. На углу пятеро босоногих полицейских в хлопчатобумажных нижних рубахах и соломенных шляпах, повалив О’Коннора, арестовали его.

О’Коннора провели мимо бывшего революционного штаба к тюрьме. Я стоял у двери. Полицейские тащили его по траве, как черепаху, держа за руки и за ноги. Дважды они останавливались и полицейский из дополнительного состава сменял того, который сворачивал сигару. Великий солдат удачи, повернув голову, взглянул на меня, когда они проходили мимо. Я покраснел и закурил еще одну сигару. Процессия удалилась, и десять минут первого все снова улеглись спать.

Ближе к вечеру явился переводчик и, улыбаясь, положил руку на большой красный кувшин, в котором мы обычно держали воду со льдом.

– Разносчик льда не пришел, – сказал я. – Что сегодня за день такой?

– Да, – согласился желтокожий лингвист. – Мне только что рассказывать в городе. Очень есть нехорошо этот сеньор О’Коннор устроить драка с генерал Тумбало. Да. Генерал Тумбало великий воин и большой человек.

– А что теперь будет с мистером О’Коннором? – поинтересовался я.

– Я немножко поговорить с Juez de la Paz, по-вашему – мирный судья, – отвечает Санчо. – Он говорить очень страшный преступление совершать сеньор американец – покушаться убить генерал Тумбало. Он говорить, они держать О’Коннор тюрьма шесть месяц, потом судить и расстрелять из ружей. Очень жаль.

– А как же революция? – спрашиваю я.

– А-а-а, – говорит Санчо. – Я думать, для революция слишком жарко. Революция лучше зимой. Может, следующей зимой. Quien sabe?[3]

– Но пушка-то пальнула, – недоумеваю я. – Сигнал был дан.

– Тот большой грохот? – спрашивает Санчо с ухмылкой. – Котел на холодильный завод взрываться. Всех разбудить в самая сиеста. Очень жаль. Нет лед. День такой жаркий.

Ближе к закату я отправился в тюрьму, и мне позволили поговорить с О’Конннором через решетку.

– Какие новости, Боуэрс? – спрашивает он. – Мы взяли город? Я полдня ждал, что меня освободят. Я не слышал стрельбы. Получены ли сообщения из столицы?

– Ты не огорчайся, Барни, – говорю я. – Я думаю, планы изменились. Нам надо обсудить кое-что поважнее. У тебя есть деньги?

– У меня нет, – говорит О’Коннор. – Последний доллар ушел на оплату нашего гостиничного счета. Наши войска захватили таможню? Там должно быть полным-полно денег правительства.

– Выбрось из головы сражения, – говорю я. – Я наводил справки. Через полгода тебя расстреляют за вооруженное нападение и оскорбление действием. Мне, я полагаю, присудят пятьдесят лет каторги за бродяжничество. В тюрьме тебя будут держать на одной воде, а хлеба не дадут. Я попытаюсь что-нибудь предпринять.

Я ушел и отыскал в старом жилете О’Коннора один мексиканский доллар. Я принес ему немного жареной рыбы с рисом на ужин. Наутро я спустился в лагуну, напился воды и опять пошел в тюрьму.

– Барни, – сказал я, – я нашел пруд с самой лучшей, самой сладкой и самой чистой водой в мире. Скажи одно слово, и я притащу тебе целое ведерко, а эту казенную мерзость выплеснешь за окно. Для друга я готов на все.

– Неужели я дошел до такого, – говорит О’Коннор, бегая по камере. – Неужели меня заморят голодом до смерти, а потом расстреляют? Я заставлю этих предателей почувствовать, какая тяжелая рука у О’Коннора, как только выберусь отсюда. – А потом он подходит поближе к решетке и понижает голос: – Есть новости от доньи Исабель? – спрашивает. – Хоть все нас и подвели, – говорит, – этим глазам я верю. Она найдет способ меня вызволить. Ты сумеешь с ней связаться? Одно ее слово или хотя бы роза, и печаль моя не будет столь безутешной. Но расскажи ей обо всем крайне осторожно, Боуэрс. Эти высокородные кастильцы чрезвычайно чувствительны и горды.

– Отлично сказано, Барни, – говорю я. – Ты подал мне идею. Объясню потом. Надо срочно что-то делать, иначе мы оба умрем с голода.

Выйдя от него, я направляюсь к аллее Хулиганов и перехожу на противоположную сторону. И вот, когда я оказываюсь под окнами доньи Исабель-Антонии-Конча-Регалии, роза, как обычно, вылетев из окна, царапает мне ухо.

Дверь была открыта, я снял шляпу и заглянул в дом. Внутри было не особенно светло, но она, сидя у окна в кресле-качалке, курила черную манильскую сигару. И вот, подойдя ближе, я понял, что ей около тридцати девяти и она не встречалась с откровенным нахальством. Я присел на ручку ее кресла, вытащил у нее изо рта сигару и запечатлел на губах поцелуй.