Рунгерд понемногу заслужила доверие селян. Лечила их от простуд и прострелов, рвала больные зубы, благодаря природу за крепкие руки. И отдавала невеликий заработок старухе, которая прятала съестное в погреб, а медяки — в печную горнушку.

Короткие зимние дни летели быстро, а ночи, черные и холодные, с порывами ледяного ветра и далеким воем ошалелых от стужи волков, текли медленно и тягуче. Скупясь, Элга не зажигала ни свечи, ни даже лучины, и Руни оставалось тихо лежать в темноте на лавке, покрытой старой вытертой кацавейкой, и думать. Об отце, о братьях, о Великом Хедине, которого ежечасно проклинала старуха-хозяйка, о прекрасном черноволосом Повелителе Тьмы и о дедушке. И в какой-то момент молитва складывалась сама. Руни молилась, чтобы старый Ансельм попал туда, где будет хорошо его лишенной плоти, измучившейся за долгий век душе, чтобы Милостивый Хедин, Познавший Тьму, простил богохульства Элги и не сердился на старуху и ее жиличку. И поскорее вспомнил о том, что обещал. В деревне многие ждали этого. Многие юноши и мужчины из этих краев подались на службу к тану Хагену. Вернулись единицы. Но осталась вера. И эта вера поддерживала тех, кто ждал.

Старуха, заслышав в тишине ее молитвенный шепот, ярилась и раз или два даже выставляла Рунгерд за порог, покуда не пройдет блажь. И Руни потерянно брела вдоль полей к деревне, думая, отчего Элга так ненавидит Новых Богов. Сама старуха в ответ на ее вопросы только ругалась и плевалась так, будто проглотила жука.

В вечер второй ссоры с Элгой Рунгерд и познакомилась с Эйви. Женщина просто открыла дверь, вышла на порог и окликнула бредущую по колено в снегу девочку.

Они сдружились быстро, насколько можно было назвать дружбой общую беду. Руни тосковала по отцу и братьям, Эйви ждала возвращения сыновей. В ее доме можно было молиться, не таясь, и Руни, с молчаливого согласия старухи, начала под любым предлогом уходить по вечерам и просиживать за полночь в доме Эйви, слушая ее рассказы и разделяя ее мечты.

Так прошел остаток зимы. И Рунгерд уже готовилась покинуть темный и неприветливый дом старой Элги и перебраться к новой подруге, ставшей ей второй матерью. Но этому не суждено было случиться.

Мальчик прибежал ранним утром, когда рассвет едва теплился над дальним лесом.

— С матушкой Эйви плохое сделалось, — пробормотал он. — Мамка сказала до вас бечь. Сказала, лекарку зови.

Мальчишка прищурился, ожидая награды за свою услугу. Руни спешно набросила на плечи плащ и растерянно оглядела комнату в поисках того, что можно было бы дать мальчишке.

— На, дармоедово племя. — Старая Элга держала в руке одну из тех монет, что хранились в горнушке, завернутые в старую шерстяную рукавицу. — Чего встала, — прикрикнула она на Руни, шаркая к двери. — Сказано тебе, лекаря надо.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Эйви обречена. Руни не знала этой болезни, не знала средства остановить ее. Еще вчера здоровая и полная сил и надежд женщина за считаные часы превратилась в собственную тень. Нутро ее не принимало ничего: ни воды, ни пищи. Элга, бранясь, поила больную с ложки, но несчастную тотчас сгибало пополам приступом тошноты.

— Матушка Элга, зажги лучинку, — жалобно попросила лежавшая на постели женщина, совсем не похожая сейчас на Эйви: восковая бледность покрыла ее скулы и заострившийся нос, губы побелели и едва двигались. — Зажги. Темно. Холодно.

— Отходит, — пробормотала Элга, положив морщинистую темную руку на меловой лоб женщины.

— Слышишь, идет кто-то, — вдруг встрепенулась та в который раз за последний час. — Руни, дочка, погляди, нет ли кого?

— Да откуда взяться? — продолжала бубнить старуха. — Хлябь одна. Дороги нет.

Рунгерд вскочила и выглянула за дверь.

Рыхлый снег, плававший косматыми комьями в талой воде, подобрался под самый порог. Дорога скрылась под ним, и всюду, куда ни глянь, было лишь бесконечное сероватое снеговое месиво, да кое-где торчал среди ледяной воды тощий голый куст.

— Нет, матушка Эйви, никого, — отозвалась Рунгерд. И больная, тяжело вздохнув, опустилась на постель.

— Не дождусь я сыночков, — горько проговорила она. — Вот ведь как век-то людской короток оказался. Думала, погожу, и вернутся. А уж теперь кто их в родном доме встретит? Придется, видимо, самим как-нибудь управляться. Только нашелся бы кто, чтобы дорогу на могилку мою им указать…

Эйви хотела отвернуться к стене, но не нашла сил. Лишь склонила голову набок, дав возможность слезам вылиться из запавших темных глазниц. И Рунгерд знакомым, неясным, таящимся где-то в глубине чувством уловила перемену. В комнате, где до того не было никого, кроме трех женщин, появился четвертый. У изголовья Эйви стояла Смерть.

— Нет, — крикнула Рунгерд, надеясь отогнать наваждение. — Идут.

— Кто? — Эйви уже не могла поднять голову, но в потускневших глазах женщины вспыхнул последний огонек жизни.

— Они. Твои дети. Милостивый Хедин держит слово, Эйви! Он возвратил их, слышишь? Они идут прямо с небес!

— Какие они теперь? — шепнула умирающая.

— Они высокие и прекрасные, как эльфы, — срывающимся голосом выкрикнула Руни, — и их волосы окутывает золотое сияние. И в руках у них радужные мечи. Все как мы думали с тобой, Эйви. Все так. Все…

— Все, — сухо оборвала ее старуха, отпуская мертвую руку женщины. — Оставим ее бабам. Омоют, приготовят на костер. А нам с тобой здесь делать нечего.