Шрифт:
— Прощай, Дондончик… — шепнула она, умирая.
— Желаю крепкого здоровья и успехов в личной жизни! — пролязгал робот и бойко притопнул ногой.
А потом наступила тишина. Ленточница недвижно лежала у ног Дондона, за окном светало, открылись двери, хлынула новая толпа любопытных посетителей. Они, конечно, сразу же обступили робота.
— Как тебя зовут? — раздался вопрос номер один.
«Она-то называла меня Дондончиком… — вспомнил робот, терзаемый печалью. — Больше никто и никогда не будет меня так называть!»
— Где твоя родина? — последовал второй вопрос.
«Она говорила, что ее родина — каштан… А я никогда не видел ни каштанов, ни их цветов…» — Слезы душили робота.
Не ответил он и на третий, и на все остальные вопросы, мало того, ни разу не подмигнул, не поднял рук, не притопнул ногой.
Тогда снова позвали главного инженера. Инженер постучал по груди Дондона, повертел разные гайки и строго приказал:
— А ну-ка, говори: каково будущее роботов?
— Каш… та… — с трудом произнес робот, и в груди его что-то захрипело и оборвалось.
Главный инженер поморщился и сказал:
— Испортился наш робот. А ведь как отлично выполнял программу! Попытаемся его отладить, а не удастся — сдадим в металлолом.
Принесли большое белое покрывало и накрыли робота. Сверху повесили табличку: «На ремонте».
Под покрывалом было тихо-тихо. Однако ночью, когда в открытое окно залетал ветерок, принося аромат цветущих каштанов и шелест листьев, из-под покрывала раздавались глухие отрывистые звуки, словно кто-то учился говорить:
— Лен… точ… ни… ца… Каш… тан… Тос… ка…
КТО СМЕЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ…
Ауримас — да-да, тот самый, который когда-то наплакал целое озеро, — этот Ауримас отправился в магазин. В одной руке — хозяйственная сумка, в другой — записка, что надо купить: три бутылки молока, две баночки сметаны, килограмм сахара, пачку масла и еще хлеб, пирог и пять сладких сырков с изюмом. Вот сколько всякой всячины велела ему купить мама.
Идет Ауримас, по сторонам не смотрит, ворон не считает, весело сумкой помахивает. Только вдруг слышит: «бух! бах! трах!» и шаг его замедляется. Впереди — тир, и кто-то палит по мишеням из духового ружья.
«А если… если… — нерешительно переминается мальчик с ноги на ногу, — если зайти и только взглянуть… Взглянуть — и больше ничего».
А ноги уже сами несут его к двери тира. Она широко распахнута, перед мишенями — один-разъединственный парнишка с ружьем в руках. «Трах!» Пораженный меткой пулькой, урчит грузовичок, проезжает немножко вперед и возвращается назад. У Ауримаса даже ладони зачесались — так захотелось самому прицелиться! Он не новичок, он уже знает, как заряжать ружье, как нажимать курок, все-все знает — еще бы, старый, опытный стрелок!
Парнишка отстрелялся, положил ружье и ушел. В тире совсем пусто. На длинном столе лежат несколько духовых ружей и полная коробочка пулек.
«А если… если… — снова мнется мальчик, — если я стрельну всего один разок?… Один разок, и все!»…
— Дайте мне три пульки, дяденька! — Ауримас и сообразить не успел, каким образом вылетели у него эти слова.
Усатый дяденька, работающий в тире, берет девять копеек, отсчитывает три кусочка свинца и внимательно смотрит, сумеет ли малыш сам зарядить ружье. Но Ауримас успешно справляется с этим делом. Потом крепко прижимает приклад к плечу и, облокотившись о стол, начинает водить мушкой по стене в поисках достойной мишени.
Вот мельница, вот корабль, танк, попугай, клоун, вот самолет, грузовик, ястреб, тигр, цветок… Ауримас выбирает клоуна с голубым мячиком в руке. Если попадешь в мячик, улыбающийся клоун перекувырнется и снова встанет.
Однако сегодня клоун почему-то невесел, не улыбается — может, оттого, что чья-то неметкая пуля попала ему в щеку под самым глазом — и теперь там вмятина, словно большая слеза. Уставшая рука клоуна едва удерживает голубой мячик.
Когда Ауримас прицелился и был готов вот-вот спустить курок, клоун словно бы шевельнулся и тряхнул головой.
— Неужели тебе не жалко меня? — донесся до Ауримаса его тихий шепот. — Ведь я точно же, как ты: две ноги, две руки, и глаза у меня есть, и нос… В тире столько мишеней, но никому так не достается, как мне!… Это из-за того, что я клоун и должен смеяться даже сквозь слезы. Посмотри, во что превратился мой клоунский балахон — его будто молью побило, сплошные дыры, а никто не починит, не залатает… Знай себе палят без всякой жалости. Хоть бы ты меня, несчастного шута, пожалел…
Ауримас косится на усатого дяденьку, может, и он слышал, что шепчет клоун? Нет, ничего дяденька не видел, ничего не слышал, только деньги считает.