Шрифт:
Вилли Швайн остановился, полюбовался работой… Перышко бы надо поменять. А так — ничего.
Продолжил.
Щить-щить!.. Щить-щить!..
Жозефина посмотрела на белое облачко в небе за окном.
— Вилли, как давно ты в замке?
— Я, лапушка? Не помню. С детства, наверное.
— А откуда взялись остальные слуги? Откуда вы их набираете?
— Его сиятельство сами приводят откуда-то. Ты была единственная, кого нашел я. Прости — на твою беду.
Жозефина вздохнула, представив себе красные глазки и мощные клыки кабаньей головы, что лежала теперь у нее в каморке в мешке.
— Вилли, у тебя нет ощущения, что ты — не человек?
— Бедняжка. До сих пор чувствуешь себя соколом? — Жесткие узловатые пальцы камергера отложили щетку и погладили волосы девушки. — Но все пройдет. Хочу тебя обрадовать: граф решил не превращать тебя больше ни в кого — уж больно хорошо чистишь замки. Само собой, тебе навечно запрещено выходить отсюда. Но это ничего, самое главное — ты жива.
Снова печальный вздох.
— Что это ты завздыхала? — подозрительно скосился Швайн. — Опять вспомнила про Святых Голубиц?
На губах Жозефины заиграла лукавая улыбка.
— Да нет, Вилли, что ты. И знаешь что? Хочу тебя тоже обрадовать.
—..?
— Я согласна венчаться с тобой, Вилли. Но только… — помни наш уговор! — только после того, как ты дашь мне спуститься в лабораторию.
Сумерки медленно рассеивались над замком. В густых зеленых зарослях на берегу заливались песнями проснувшиеся птицы.
Освещая себе путь факелом, Бартоломеус медленно поднимался по каменной лесенке наверх. Лаборатория, где он только что побывал, располагалась глубоко под землей.
…Момент был благоприятный. Его сиятельство покинули замок на три дня, а по возвращении милостиво согласились присутствовать при венчании.
Счастливый Вилли открыл все пять дверей сразу, как взошла луна.
«Может, все же не надо?» — в двадцатый раз спросил он Жозефину.
«Надо», — как эхо ответила та. И взяв факел, исчезла в черном проеме лестницы…
«Чив-чив-чив-чив!» — щебетали птицы в утренних сумерках. Мир был прекрасен. Пошатнувшись и едва не уронив факел, Бартоломеус без сил опустился на каменные ступеньки.
Руки его дрожали, со лба лил холодный пот.
— Святой Боже… — прошептал он. — Святой Боже…
Неизвестно, сколько бы еще он просидел на ступеньках, вспоминая увиденное в подземелье, только сверху раздался взволнованный голос Вилли Швайна:
— Жози! Жози!..
Бартоломеус поднял голову. Но посмотрел не на тень Вилли, караулившую у входа, а в рассеянности назад, через плечо — в черный, веющий сыростью вход в лабораторию.
Господин… его бедный господин!..
— Жози!.. — Крик Вилли перешел в рычание.
Он снова поднимался. Вернее, карабкался по крутой лесенке, спотыкаясь. По временам останавливался и, отирая пот со лба, оглядывался назад — на черную дыру лаборатории.
Отмахнулся: граф не злодей, нет, он безумец!
— Жо-ози-и-и!! — донесся полный отчаяния крик Вилли уже откуда-то издалека.
Бартоломеус вгляделся в просвет двери, выводящей наружу. Посветил факелом…
Тень Вилли исчезла. Вместо нее мерцали липкие водянистые глаза «безумного графа».
Глава 4
Про обет не улыбаться, страшное зрелище и арабскую соль
Было снова утро. Но не то самое, а другое. Над рекой стоял легкий туман. Сквозь него пробивались первые лучи солнца, заметно согревая сидевших в лодке озябших путников. По берегам, как всегда радостно, заливались птицы. Из своей клетки им вторила пеночка: «Фить-фить! Фить-фить!»
Перед отъездом из Альтбурга Эвелина хотела ее отпустить, но пеночка не улетела — села на плечо, наклонила головку и защебетала торопливо: «Фить-фить! Фить-фить! Фить-фить!»
Голова матушки Молотильник покинула свой горшок и заняла место среди своих собратьев в сундучке у Бартоломеуса. Хотя зачем он был им теперь нужен, сундучок с головами? Если самого Бартоломеуса больше нет?
Сердце Эвелины полнилось печалью, а глаза не просыхали от слез. И не потому, что Бартоломеусу не удалось похитить волшебные конфеты. И не потому, что бедному Фаулю уже не стать человеком. И не потому даже, прости Господи, что ей больше никогда не найти отца. Нет, не от этого разрывалось ее сердце. А оттого, что никогда больше ей не придется увидеть славного доброго Бартоломеуса.