Или в той полусумасшедшей кухарке, что, закалывая вчера поросенка в нижнем дворе, каталась вместе с ним по земле, заливаясь слезами.

В молчаливых уродливых слугах, ходивших по замку как во сне, иначе не скажешь. Да и сам Вилли Швайн, камердинер графа, доверенный его слуга, мало походил на обычного человека.

А крики, раздававшиеся позапрошлой ночью — как будто бы из-под земли? Третьего дня граф вышел из лаборатории под утро бледный, с мешками под глазами.

Лаборатория… Что это за лаборатория такая? И что это тогда болтал стражник у городских ворот про детей, которых варят?

Чушь, чушь, чушь…

Время шло. Прохаживаясь вдоль каменной стены, Бартоломеус начал было уже подумывать, что Вилли Швайн, возможно, проспал. Но тут со стороны внутреннего дворика мелькнула чья-то тень.

— Ах ты, лапушка! — крикнул, подбегая, графский камердинер. — Мерзнешь? — И скинув с себя плащ, укутал в него «Жозефину».

Лунная прогулка, объяснил Вилли Швайн, предстояла в лодке по озеру. Но мимо ворот он прошел, даже не кинув на них взгляда.

Бартоломеуса это не удивило. Ибо, будучи сам знатоком замков, он не сомневался, что в этом, как и во многих других, имеется некая потайная дверка, выводящая наружу.

Так и оказалось. Дверка располагалась в стене маленького замкового садика, от которого у камердинера, между прочим, тоже был ключ.

Раз, два — и дверка открыта.

Они вышли по другую сторону крепостной стены и с трудом продрались сквозь колючие заросли. А пройдя еще несколько шагов, очутились у самой воды.

Здесь кончался островок и начиналось озеро.

Сев в лодку спиной к замку, Бартоломеус расслабился. Озеро. Вот оно было обыкновенное. А лунный свет! Который Бартоломеус и вправду любил. А свежий ночной воздух! А запах пихт, доносившийся с противоположного берега! А звездочки в темном бархатном небе!

— Ты любишь звездочки?

— Очень, — улыбнулся Бартоломеус.

— И я обожаю. Зови меня просто Вилли.

— Зовите меня просто Жози.

Итак, уютно расположившись в лодке, Бартоломеус собирался было уже хорошенько порасспросить Вилли о порядках в замке, его странных обитателях и особенно об этой таинственной лаборатории, в которой граф пропадает каждую ночь… как вдруг тяжелая рука опустилась на его плечо.

— Я влюблен как дурак, — объявил Вилли Швайн, дыша прямо в ухо.

«В кого?» — хотел было поинтересоваться Бартоломеус. Но не стал, потому что вдруг понял: посмотрев на свой розовый передник, вышитый цветочками.

— Как чурбан, — продолжал аллегорию Швайн. — Как… как репка какая!

Светила луна, скользила лодка по воде, с берега доносилось кваканье лягушек. Застыв, как изваяние, ошарашенный Бартоломеус слушал излияния графского камердинера.

— …Право же, пташка, ты должна быть счастлива. Я доверенный слуга его сиятельства и пользуюсь его полным расположением. В стенах замка моя супруга будет в натуральном смысле как за каменной стеной…

Лодка скользила, лягушки квакали, а он все говорил и говорил, этот Вилли. И придвигался все ближе, и вправду напоминая собою каменную стену.

— Пойми, птичка: для тебя я — чистейший подарок судьбы. Кто ты такая? Сама не знаешь. Из близких — никого. А я… Ха, мне доверяет сам его сиятельство! Я пользуюсь особым его доверием. А?.. Хе-хе. Пойми, ягодка…

Он придвинулся так близко, что Бартоломеус едва удержался, чтобы не вмазать ему по уху.

Но удержался. Мало того — потупив взор, прощебетал как можно смущеннее:

— Хи-хи… что это вы такое говорите. «Особым расположением»? И граф доверяет вам всякие там ключики — например, от потайной дверки, или от… ах, нет!

— Нет, почему же, от лаборатории тоже. — Вилли Швайн важно скрестил ручищи на груди. — Граф доверяет мне ключи от лаборатории — но только мне и больше никому. Он берет меня с собой, когда спускается вниз. Нужно, чтобы кто-то нес факел, пока граф открывает двери — их шесть штук. И кроме того, мне доверяется разжигать жаровню в лаборатории, мешать там порошки всякие и… Впрочем, об этом я не должен говорить.

— Хотела бы я взглянуть одним глазком, одним только глазком на эту лабо… как?.. лабораторию!

— Забудь об этом! — ответ был настолько твердый, что Бартоломеус опешил.

Следующие четверть часа «Жозефина» слезно умоляла — Вилли качал головой, «Жозефина» умоляла — Вилли упирался…

— Пойми, дурочка, не место тебе там. Сама пожалеешь потом, что напросилась. Из любви к тебе не пущу…

И это настолько разжигало любопытство, что под конец Бартоломеус выпалил: