— Еще одного, говоришь? — слабо усмехнулся Иоанн, пристально глядя на дьяка. — Пращуру моему легче было, а у меня сын один. Кому иному? Тогда это твое «не приведи господь» гораздо быстрее наступит. Этот-то указанный мною и подсобит малютке Димитрию побыстрее со своим батюшкой на том свете свидеться. Опять же, насколь мне ведомо, и дед мой, и отец в духовной завсегда одного наследника писали. Посему объявляю, что сын мой Димитрий есть единственный государь Руси. Токмо он один, — и повторил: — Димитрий Иоаннович.

Висковатый послушно кивнул и принялся что-то быстро-быстро строчить на плотном желтоватом листе. Писал долго — не меньше получаса.

— Теперь зачти, — повелел Иоанн.

Слушал он внимательно, несколько раз перебивал, заставляя что-то исправить, а иное вовсе повелевал вычеркнуть, как лишнее, добиваясь краткости и лаконичности формулировок, чтобы потом никто не смог увильнуть, придравшись к неудачно написанному словцу.

Наконец успокоился и устало, совсем иным, капризным тоном произнес:

— Перебели, а я сосну малось. Притомил ты меня.

Иван Михайлович поклонился и продолжил свою работу. Теперь он писал гораздо медленнее, стараясь избежать помарок. Наконец перо дьяка перестало скрипеть по бумаге. Он вздохнул, устало разогнул натруженную спину и пристально посмотрел на спящего царя. Будить его Висковатый не отважился, решив подождать, пока тот не проснется сам — время позволяло.

Ему было грустно. Как хвостатая звезда, промелькнул на русском небосводе этот высокий юноша, красивый и плечистый, но главное — умный. По-настоящему умный, можно даже сказать — мудрый, потому что, невзирая на юный возраст — всего-то в семнадцать годков вершить Русью по-настоящему принялся, — понял, на кого из советников ему следует опереться, потому что, наплевав на родовитость и предков, смело вытягивал наверх худородных, ценя в них ум, потому что успел уже сделать столько, сколько иной другой не сотворил бы за всю свою жизнь.

И ведь за примерами далеко ходить не надо. Взять хоть Василия Иоанновича, отца его. Тому-то куда как полегче было. Во-первых, имелось у кого ума-разума набираться — дед рядом, да какой дед. Во-вторых, до двадцати шести годков ему и вовсе спешить было некуда. В-третьих, передал Иоанн Васильевич державу своему сыну в полном порядке, как и подобает рачительному хозяину, так что даже когда он на столе уселся, у него и тут время для обдумывания имелось. В-четвертых… Да что там говорить — никакого сравнения с нынешним.

Конечно, грех на Василия Иоанновича напраслину возводить. Он как принял крепкую страну, такой ее сыну и оставил, но тут инако смотреть надобно — кто что содеять сумел, потому как оставить в целостности то, что твои родители наживали, особого ума не надобно, а вот приумножить — не каждому дано.

А ведь великий князь аж двадцать пять годков правил — в пять разов больше, чем его сын, — и что? Разве что Смоленск ему в заслугу зачесть можно, зато потом Оршанскую битву проиграл напрочь. Оправдываться же тем, что его там не было — не моги. Воевод-то кто назначал? Стало быть, и спрос с тебя такой же, как и с них. Да и в остальном все то же самое выходит — жил тускло, и даже наследников поздно сотворил. Куда ни кинь — ничего нет, что вспомнить можно.

Этот же… Судебник один чего стоит. А помимо него тоже изрядно. Куда ни глянь — всюду свой след оставил, даже до церкви успел добраться. А Казань как он лихо примучил? Ныне, правда, сызнова оттуда недобрые вести прислали, но встань сейчас Иоанн с постели — и с той же татарвой разобрался бы в два счета.

Иван Михайлович покосился на спящего и вновь вздохнул. Не вовремя, что и говорить. Только-только начал все пододвигать в нужные стороны, как на тебе. Да что же это у нас Русь такая невезучая, да и сам государь тоже?! Ведь только-только все заскрипело и пошло, пускай с натугой, с трудом, но пошло, а это ведь самое трудное — с места стронуть, дальше-то ему непременно легче было бы, а он слег…

И не приведи господь, если Иоанн и впрямь не сумеет совладать со своей болезнью. Тогда конец всему. Тогда, после того как власти придут Юрьевы-Захарьины, пиши пропало. Люди-то они, может, и неплохие, но вот мыслить так широко, как это делал государь, погружаясь вглубь, им не суметь. Хотя с другой стороны судить — ежели представить невероятное и царь отписал бы державу своему братцу Владимиру Андреевичу — тоже ничего не изменилось бы. Всего-то у них и общего, что дед с бабкой да молодость, а приглядеться — все едино, что сокола с утицей серой сравнить. Не того полета князь Старицкий, ох, не того.

Потому и не поддался на их посулы Висковатый, храня верность даже не младенцу Димитрию — будущему слову-завету государя. Как он повелит в духовной, так и будет. В открытую, правда, не перечил — о себе и своей судьбе тож подумать не вредно — всякой лисе свой хвост всего дороже. Дите — оно и есть дите. Ныне жив и здрав, а завтра бог весть. Лишь поэтому он и заглянул вечор на их подворье — уж очень усердно приглашали.

Встретили его пышно, будто он и не дьяк вовсе, а виднейший боярин из Рюриковичей. И за стол богатый усадили, и беседу ласково вели, не чинясь ничуть, мол, как да что. Но Иван Михайлович сразу почуял, куда они гнут, потому и снедать почти не стал — так, расстегая отведал — больно он смотрелся заманчиво, пару горстей изюмца в рот отправил и глоток меду из чары отпил. Да и то скорее ради прилику это сделал, чтоб вежество показать.