О реакции на заключение советско-германского договора второго борца за «укрепление» союза трех держав Сиратори мы достоверно ничего не знаем. Очевидно, он узнал о случившемся 22 августа из утренних газет. Известно, что в тот же день он встретился с Чиано, но в сохранившихся документах никаких подробностей нет, а в дневнике министра этот факт вообще не отражен. [393] В следующие два дня Чиано получил серию телеграмм от итальянского посла в Токио Аурити, с которыми сразу же ознакомил германского посла в Риме Макензена. Описывая шок, вспышку националистических (особенно антигерманских и антикитайских) настроений, полный крах надежд на трехсторонний пакт и неминуемый правительственный кризис, Аурити предсказывал: «1. Падение теперешнего правительства и новый англофильский кабинет. 2. Изменение курса японской внешней политики. 3. Отзыв посла в Берлине и, возможно, также в Риме. 4. Направление подкреплений в Квантунскую армию, чтобы уравновесить русские подкрепления в этом районе». [394] Чиано дал указание Аурити разъяснить японцам, что «1) итальянская политика не претерпела никаких изменений, дружба и понимание в отношении Японии неизменны; 2) при оценке положения японцам следовало бы помнить, что любое ослабление позиций Англии и Франции в Европе было бы только выгодно для Японии; 3) отзыв послов явился бы беспрецедентным компрометирующим шагом и только серьезно осложнил бы складывающуюся ситуацию, которая для Японии совсем не выглядит неблагополучной». [395] Содержание своих инструкций Чиано также сообщил Макензену. Но это «разъяснение» и предпринятые одновременно аналогичные демарши Отта ничего не изменили. После «неприятного разговора» Арита, уже знавший подробности бесед Осима с Вайцзеккером и Риббентропом, открыто обвинил Германию в нарушении Антикоминтерновского пакта и холодно объявил о прекращении переговоров с Германией и Италией. [396]

26 августа Осима снова был в МИД – на сей раз с официальным протестом японского правительства по поводу заключения пакта с Москвой и с сообщением о прекращении переговоров, о чем там уже знали от Отта. Его принял Вайцзеккер, который, действуя по личному указанию министра, отказался обсуждать протест по существу, заявив, что в неуспехе переговоров виноват лично Арита, а затем «неофициально, но как друг и товарищ» посоветовал послу… вообще не вручать ноту, дабы не усугубить и без того напряженное положение и не испортить окончательно отношения двух стран, над укреплением которых они оба немало потрудились. С несвойственной дипломатам откровенностью статс-секретарь порекомендовал Осима спрятать ноту в карман, сделать вид, что сегодняшней встречи вообще не было и подумать над тем, что сообщить в Токио. [397] Посол принял «товарищеский совет», официально проинформировав Гитлера и Риббентропа о протесте только 18 сентября, по окончании польской кампании, когда явился с поздравлениями по этому поводу. К тому времени нота, конечно, не имела уже никакого значения.

В деле о невручении ноты некоторую роль сыграл и Сиратори, которого на Токийском процессе попытались представить едва ли не инициатором всего дела. Обвинение основывалось на обнаруженном в германских архивах меморандуме советника германского посольства в Риме Плессена о беседе с Сиратори 4 сентября. Согласно этому меморандуму, Сиратори сказал Плессену, что будучи проинформирован (кем?) о предстоящем вручении ноты, он позвонил в Берлин, чтобы «предотвратить протест, если возможно», но Осима уже уехал на ту самую встречу с Вайцзеккером, на которой статс-секретарь отклонил протест. Вернувшись из МИД, посол узнал о звонке Сиратори (но не перезвонил ему? – по крайней мере, об этом нигде не сказано), а затем сообщил в Токио, что протест неприемлем. Получив новое указание все равно вручить его, Осима на сей раз открыто пренебрег им. [398] Очевидно, однако, что сделал он это под влиянием не Сиратори, а Вайцзеккера и Риббентропа. В аффидевите Сиратори пояснил, что, узнав о предстоящем демарше, он прежде всего посоветовал Арита самому вручить ноту германскому послу в Токио для передачи в Берлин, потому что «было бы слишком жестоко заставить Осима «пить кипяток» вдобавок к его глубокому огорчению из-за германо-советского сближения». Только после этого он позвонил Осима, порекомендовав ему ничего не предпринимать до получения инструкций от министра. [399] Арита, как и можно было предположить, не только не внял совету Сиратори, но поступил как раз наоборот: ограничившись устным заявлением Отту, он не без злорадства предоставил Осима «пить кипяток» и хотел подвергнуть его еще более унизительной процедуре повторного вручения отвергнутой ноты. Впрочем, всем было ясно, что дни правительства в Токио сочтены, и генерал-посол со спокойной душой внял совету Вайцзеккера, продемонстрировав отношение истинного самурая к своему «штатскому» начальнику.

После нескольких дней колебаний кабинет Хиранума 28 августа подал в отставку, заявив: «Поскольку в Европе создалась новая, сложная и запутанная обстановка… возникла необходимость в отказе от прежней политики и в выработке нового политического курса… Полагаем, что в данный момент первоочередной задачей является поворот в политике и обновление состава кабинета». [400] Причиной очевидного провала политики правительства и коллективной «потери лица» был отнюдь не сам курс на союз с Германией и Италией и «укрепление» Антикоминтерновского пакта, как до недавнего времени упорно утверждали некоторые историки, но приверженность Хиранума и Арита «дипломатии разведенной туши», нежелание принимать определенные решения, связывать себя обязательствами и брать на себя ответственность. [401] После отставки Арита несколько раз пытался публично оправдаться, дополнительно сыграв на закономерной вспышке антигерманских настроений, но это была лишь попытка «сделать хорошую мину при плохой игре». [402] Еще один бывший министр иностранных дел, атлантист Сато назвал введение советских войск в Польшу, в соответствии с договором с Германией, агрессией и предательством, высказавшись таким образом против сближения с Москвой. [403]

Антикоминтерновский пакт, заключенный в бытность Арита министром и официально провозглашенный одной из основ японской внешней политики, умер – если не по букве (формально-то он остался в силе!), то по духу. Теперь Японии предстояло перед всем миром определить свое отношение к «дорогому покойнику», что оказалось делом весьма нелегким. В книге, адресованной зарубежной аудитории и, похоже, преследовавшей пропагандистские цели, видный политолог и политический аналитик Рояма писал, что заключение договора между Москвой и Берлином «резко ухудшило взаимоотношения внутри «оси» в целом» и что теперь прежний пакт «исчерпал все свои практические намерения и цели», хотя политика Японии в отношении Коминтерна осталась прежней, [404] – осудив таким образом действия Германии. Интересно, что обращаясь к японским читателям, Рояма приветствовал этот же договор как начало формирования «нового экономического и политического порядка в Восточной Европе», а несколько раньше прямо говорил о «новом империализме» Германии, Италии и СССР как атаке на «старый национализм» англосаксов и их союзников, что, с его точки зрения, было явлением сугубо положительным. [405] В подходе Рояма к событиям заметно несомненное влияние геополитических теорий и методов Хаусхофера (и отчасти Макиндера), которые он изучал и пропагандировал. [406] В ноябре 1940 г., возвращаясь к событиям августа 1939 г., Рояма многозначительно назвал пакт Молотова-Риббентропа «решением проблемы, которое пытались предотвратить британские геополитики и которого желали германские геополитики». [407]

Фамилия нового премьера отставного генерала Абэ была названа уже в день отставки его предшественника, а 30 августа он завершил формирование кабинета. Выбор вызвал всеобщее, притом неблагожелательное удивление. По мнению японской прессы, в столь критический момент «назначение льстеца и угодника Абэ новым премьером звучит как насмешка». [408] Уже при первой встрече с советским поверенным в делах Генераловым 7 сентября он произвел «неважное» впечатление «пройдохи и не совсем умного хитреца». [409] «Темная лошадка», по определению британского посла Крейги, человек без опыта государственной деятельности и определенного политического лица, Абэ казался сугубо «переходной» фигурой. Очень многое, разумеется, зависело от нового министра иностранных дел, назначения которого пришлось ждать почти месяц (до 25 сентября), в течение которого в правительстве и в министерстве шла непрерывная борьба. Информируя Галифакса, Крейги уже 31 августа называл возможными кандидатами Сигэмицу и Того, т.е. атлантиста и умеренного «континенталиста», но никак не радикала вроде Сиратори и тем более Осима. [410] Атлантисты ратовали за Сигэмицу, военные и националисты-консерваторы хотели, чтобы Абэ оставил пост за собой (как в свое время Танака Гиити), а «обновленцы» уже не в первый раз выдвигали Сиратори. Аурити докладывал в Рим, что Великобритания лоббирует назначение проанглийского министра, но «наше посольство работает в противоположном направлении». [411] В итоге выбор пал на отставного вице-адмирала Номура, имевшего некоторый дипломатический опыт по урегулированию конфликтов в Китае. Атлантистская ориентация нового министра сомнений не вызывала и отчетливо проявилась в полном нежелании добиваться улучшения отношений с Германией и вообще рассматривать идею японо-германо-советского блока. В Берлине место попавшего в опалу Осима занял посол в Бельгии Курусу. Он решительно назвал предлагавшийся в это время Сиратори проект союза четырех евразийских держав «абсурдным» из-за антисоветского, а теперь и антигерманского настроя японского общественного мнения. Неудивительно, что симпатий Гитлера и Риббентропа новый посол не снискал. [412] Подводя итоги года, Аурити пришел к выводу, что борьба «проамериканской» и «просоветской» (иными словами, атлантистской и евразийской) фракций японского МИД. приводит к сбалансированной, но нерешительной политике, когда ни одна из них не может добиться успеха. [413] Одним словом, снова «разведенная тушь».

В Токио «двойной шок» (определение М. Миякэ) от заключения советско-германского пакта и военных неудач на Халхин-Голе сменился «контршоком» от начала войны в Европе, куда менее сильным и болезненным. Позиция Японии не была полностью прогерманской как из-за «предательства» Гитлера, так и с учетом существовавших дотоле дружеских отношений с Польшей. 4 сентября кабинет Абэ опубликовал заявление о «неучастии в европейской войне»: наблюдатели обратили внимание на выбор слова «неучастие», а не «нейтралитет». В следующем программном заявлении 13 сентября главной задачей внешней политики было названо урегулирование «Китайского инцидента» путем поддержки тех сил, которые согласятся на союз с Японией и Маньчжоу-Го. [414] На втором месте стояла нормализация отношений с СССР: 7 сентября премьер говорил об этом Генералову в Токио, а два дня спустя посол Того подтвердил всё сказанное Молотову в Москве. [415]

22 августа полпред Майский телеграфировал в Москву:

«Полученное в Лондоне 21-го поздно вечером сообщение о предстоящем полете Риббентропа в Москву для переговоров о пакте о ненападении вызвало здесь величайшее волнение в политических и правительственных кругах. Чувства было два – удивление, растерянность, раздражение, страх. Сегодня утром настроение было близко к панике. К концу дня наблюдалось известное успокоение, но глубокая тревога все-таки остается. Симптомом этого является решение британского правительства созвать на 24-е парламент и принять в течение одного дня «закон об охране королевства», действовавший во время последней войны и отмененный с заключением мира. Закон этот предоставляет правительству исключительные полномочия в деле обороны страны». [416]