2 сентября в столицу Третьего рейха прибыли Шкварцев и военный атташе комкор (будущий генерал армии) Пуркаев в сопровождении нескольких офицеров. Принимали их с подчеркнутым вниманием. «Через час по прибытии, – телеграфировал полпред, – мне было сообщено из министерства внутренних <так в документе> дел, что вручение верительной грамоты Гитлеру будет совершено 3 сентября в 10 утра. Немедленно газеты 3 сентября опубликовали это сообщение, и вместе с тем газеты без всякого основания называли военного атташе представительства т. Пуркаева военным уполномоченным СССР. А иностранные корреспонденты и дипломаты расценивают военную группу военного атташе посольства как специальную военную делегацию. Обращает на себя внимание желание Гитлера ускорить этот прием, что видно из того факта, что предварительного традиционного приема посла у Риббентропа не было и сразу же принимал Гитлер. МИД объясняет это особенностью военного положения в военное время». У нас будет случай вспомнить эту поспешность, когда речь пойдет о длительной «невстрече» Гитлера и Риббентропа с преемником Шкварцева Деканозовым в декабре 1940 г. Как показательно!

Шкварцев вручал верительные грамоты не в десять, а в полдень, но в очень торжественной обстановке. Он прочитал заготовленную в Москве и утвержденную Молотовым речь о «глубоком удовлетворении» «народов СССР» по поводу нормализации отношений: «Советско-германский договор о ненападении кладет прочную основу для дружественного и плодотворного сотрудничества двух великих европейских государств… суживает поле возможных военных столкновений в Европе и, отвечая интересам всех народов <надо полагать, особенно польского. – В.М.>, служит делу всеобщего мира… знаменует исторический поворот в международных отношениях и открывает собою самые широкие положительные перспективы». В ответ Гитлер говорил об аналогичной радости германского народа (он еще не мог сказать «народов Германского Рейха»), верности взятым обязательствам, о ходе начавшейся кампании, добавив: «В результате войны будет ликвидировано положение, существующее с 1920 года по Версальскому договору. По этой ревизии Россия и Германия установят границы существовавшие до войны». О том, что Великобритания и Франция уже объявили Германии войну, фюрер полпреду не сказал. Разговор занял четверть часа, но в официальном сообщении ТАСС, опубликованном 6 сентября, был многозначительно назван «продолжительной беседой». 5 сентября Пуркаев посетил главнокомандующего сухопутными силами фон Браухича с протокольным визитом. Из записи их разговора, сообщенной Шкварцевым в Москву, приведу только одну реплику хозяина: «В 1931 г. <в то время Браухич был начальником отдела боевой подготовки военного министерства. – В.М> я был на маневрах в Москве и Минске. Прощаясь с одним высшим командиром РККА <наверняка с кем-нибудь из впоследствии расстрелянных. – В.М.>, я сказал: надеюсь в ближайшем будущем встретиться в Варшаве».

История, как известно, склонна повторяться – в том числе и в своих трагических проявлениях. Крах Польши стал аналогом краха Чехословакии, а трагедия населявших ее народов – аналогом трагедии населения ее более не существовавшего соседа. Значительную, если не определяющую роль в гибели обоих государств сыграл их общий «родитель» – Версальский договор и то «версальское» мышление, которое объединяло Масарика и Пилсудского, Бенеша и Бека. Как верно заметил А. Тэйлор, руководство Польши «забыло, что получило независимость в 1918 г. только потому что и Россия, и Германия потерпели поражение». [429] Сказанное вполне справедливо и в отношении Чехословакии. Антигерманская и одновременно антисоветская ориентация во внешней политике, жесткая (хотя порой завуалированная) этнократия главенствующей нации во внутренней политике, беспримерная уверенность в своих силах, неспособность правильно оценивать силы других и происходящие вокруг перемены – все это сыграло свою роль в судьбе обеих стран, способствуя в то же время германской агрессии. В сентябре 1938 г., когда решалась судьба Чехословакии, Бек четко заявил: «Чехословацкую Республику мы считаем образованием искусственным, удовлетворяющим некоторым доктринам и комбинациям, но не отвечающим действительным потребностям и здравым правам народов Центральной Европы». [430] Через два года аукнулось: «Польша не может быть сохранена Западом наперекор двум наиболее многочисленным народам Европы, коль скоро она проводила безумную самоубийственную политику между Востоком и Западом, а внутренний разлад вместо миролюбивого единства заполнил ее пространство» (К. Хаусхофер). [431]

Разница между Прагой и Варшавой была, пожалуй, только в том, что правительство Чехословакии проводило миролюбивую внешнюю политику, в то время как Польша не только захватывала чужие территории и в 1920, и в 1938 гг., но даже требовала себе… колоний в Африке, «подобно другим великим европейским державам». [432] Еще более занятный документ обнаружен в польских архивах – совершенно секретная записка МИД «Польская политика на Кавказе». В ней указывалось, что «Кавказу, как одной из пограничных территорий России, густо населенной людьми нерусской национальности, необходимо уделять особое внимание в общем плане проблемы польско-русских отношений»… В записке также указывалось, что «Польша заинтересована в отторжении от России» Грузии, Азербайджана и ряда других территорий. Политическая обстановка благоприятна для того, чтобы «начать вести на Кавказе активную польскую политику». Созданные на Кавказе государства в случае войны «могли бы осуществлять превосходную военную диверсию, сдерживая часть русских сил на Северном Кавказе и Кубани»». [433] Идея сама по себе не нова. Интересно другое: в конце тридцатых «пилсудчики» продолжали жить представлениями времен «чуда на Висле» 1920 г. Из-за этого они ввергли собственный народ в войну, в пучину трагедии раздела и оккупации. В 1990 г. Эдуард Лимонов, тогда еще беллетрист и французский гражданин, а не лидер «национал-большевиков», писал в статье с примечательным названием «Больна была вся Европа»: «Я ничего не имею против поляков. Они храбрые солдаты, нация талантливая и сильная… Но пусть они перестанут истолковывать историю в свою пользу. Признают свой второсортный фашизм 1918-1939 гг. И не гордятся своей несуществующей невинностью вместе с другими восточноевропейскими якобы жертвами. Да, они жертвы Истории, но они же и ее агрессоры. (Так же, как и Советский Союз). Они жертвы не только Германии или СССР, как им удобно думать, но в очень большой степени жертвы своих собственных страстей и аппетитов». [434] Поэтому знаковым событием стал советско-германский парад в Бресте 22 сентября, которым командовали генерал Гудериан и комбриг Кривошеин (вермахт передавал город Красной армии). Факт символический и в своем роде единственный. [435]

Польская армия сражалась храбро, но была обречена. Железная логика геополитики в сочетании с неумолимостью конкретных последствий Realpolitik свершили свой суд над польским государством, как некогда при Екатерине II. Тогда замечательный, но, к сожалению, так и не оцененный по достоинству поэт и мыслитель Петр Словцов, друг юности Сперанского, писал в философской оде «Древность» величавым и немного старомодным слогом:

Занавес опустился.

Раздел Польши стал фактом. После недолгих, но интенсивных консультаций, ведшихся через германское посольство в Москве, 18 сентября было обнародовано коммюнике: «Во избежание всякого рода необоснованных слухов насчет задач советских и германских войск, действующих в Польше, правительство СССР и правительство Германии заявляют, что действия этих войск не преследуют какой-либо цели, идущей вразрез интересов Германии или Советского Союза и противоречащей духу и букве пакта о ненападении, заключенного между Германией и СССР. Задача этих войск, наоборот, состоит в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования». Следующее совместное коммюнике от 23 сентября переходило к конкретике, точнее, к географии: «Германское правительство и правительство СССР установили демаркационную линию между германской и советской армиями, которая проходит по реке Писса до ее впадения в реку Нарев, далее по реке Нарев до ее впадения в реку Буг, далее по реке Буг до ее впадения в реку Висла, далее по реке Висла до впадения в нее реки Сан и дальше по реке Сан до ее истоков». Прошел ровно месяц (совпадение?), и вторая статья секретного дополнительного протокола к пакту о ненападении перестала быть тайной. Предусматривавшиеся ей «территориальные и политические преобразования в областях, принадлежащих Польскому государству», случились, как и задумывали высокие договаривающиеся стороны.

Новую границу надлежало закрепить официально, да и проблем с «переустройством» Польши возникло множество. Необходимость переговоров на высшем уровне стала очевидной. Сталин и Молотов заявили, что покинуть Москву не могут, и Риббентроп снова собрался в путь, наделенный фюрером максимальными полномочиями. 23 сенятбря он известил об этом Шуленбурга и попросил согласовать с Молотовым время визита. Вылет делегации был назначен на утро двадцать седьмого, причем участники были оповещены об этом всего лишь за сутки.

Вайцзекер составил для шефа меморандум «Предстоящие переговоры в Москве», краткий и деловой:

«I. Война с Польшей окончена; на Западе германские планы наступления еще не готовы; поэтому внешняя политика снова выступает на первый план. Наши политические интересы подразумевают:

(а) Максимально сократить театр военных действий.

(б) Усилить стремление к миру у противника и среди нейтралов. У противника нет конкретных идей насчет мира. Мы, однако, обладаем завоеванными территориями и можем объявить наши военные цели. В частности, мы должны дать французам пищу для размышлений путем реальных надежд на мир и поощрять процесс их отделения от англичан.