Стихотворения и поэмы
вернуться

Луконин Михаил Кузьмич
Шрифт:

7. ПОЛЕ БОЯ

Пахать пора! Вчера весенний ливень прошелся по распахнутой земле. Землей зеленой пахнет в блиндаже. А мы сидим — и локти на столе, и гром над головами, визг тоскливый. Атаки ждем. Пахать пора уже! Глянь в стереотрубу на это поле, сквозь дымку испарений, вон туда. Там стонет чернозем, шипит от боли, там ползают противники труда. Их привели отнять у нас свободу и поле, где пахали мы с утра, и зелень, землю, наши хлеб и воду. «Готов, товарищ?» — «Эх, пахать пора!» Постой! Как раз команда: «Выходи!» Зовут, пошли! Окопы опустели. Уже передают сигнал, пора! «Пора! Пора!» Волнение в груди. Рассыпались по полю, полетели, и спинам жарко с самого утра. Ползти… На поле плуг забытый… Друга перевязать и положить у плуга. Свист пуль перескочить, упасть на грудь, опять вперед — всё полем тем бескрайним, и пулемет, как плуг, держать, и в путь — туда, где самолет стрижет комбайном. Шинель отбросить в сторону — жара! Опять бежать, спешить. Пахать пора!.. Идти к домам, к родным своим порогам, стрелять в фашистов, помнить до конца: взята деревня! Впереди дорога, и вновь идти от милого крыльца. Так мы освобождаем наше поле, родную пашню, дом, свою весну. В атаку ходим, пахари, на воле, чтоб жить, не быть у нечисти в плену. А поле, где у нас хлеба росли, — любой покос и пастбище любое, любой комок исхоженной земли, где мы себе бессмертье обрели,— теперь мы называем полем боя. 1942

8. КОЛЕ ОТРАДЕ

Я жалею девушку Полю. Жалею за любовь осторожную: «Чтоб не в плену б». За: «Мы мало знакомы», «не знаю», «не смею»… За ладонь, отделившую губы от губ. Вам казался он: летом — слишком двадцатилетним осенью — рыжим, как листва на опушке, зимою ходит слишком в летнем, а весною — были веснушки. А когда он поднял автомат, — вы слышите? — когда он вышел, дерзкий, такой, как в школе, вы на фронт прислали ему платок вышитый, вышив: «Моему Коле!» У нас у всех были платки поименные, — но ведь мы не могли узнать двадцатью зимами, что когда на войну уходят безнадежно влюбленные назад приходят любимыми. Это всё пустяки, Николай, если б не плакали. Но живые никак представить не могут: как это, когда пулеметы такали, не встать, не услышать тревогу? Белым пятном на снегу выделяться, руки не перележать и встать не силиться, не видеть, как чернильные пятна повыступали на пальцах, не обрадоваться, что веснушки сошли с лица?! Я бы всем запретил охать. Губы сжав — живи! Плакать нельзя! Не позволю в своем присутствии плохо отзываться о жизни, за которую гибли друзья. Николай! С каждым годом он будет моложе меня, заметней постараются годы мою беспечность стереть. Он останется слишком двадцатилетним, слишком юным, для того чтобы дальше стареть. И хотя я сам видел, как вьюжный ветер, воя, волосы рыжие на кулаки наматывал, невозможно отвыкнуть от товарища и провожатого, как нельзя отказаться от движения вместе с землею. Мы суровеем, друзьям улыбаемся сжатыми ртами, мы не пишем записочек девочкам, не поджидаем ответа.. А если бы в марте, тогда, мы поменялись местами, он сейчас обо мне написал бы вот это. 1940

9. ХОРОШО

Хорошо перед боем, когда верится просто в то, что встретимся двое, в то, что выживем до ста, в то, что не оборвется всё свистящим снарядом, что не тут разорвется, дальше где-нибудь, рядом. В то, что с тоненьким воем пуля кинется мимо. В то, чему перед боем верить необходимо. 1942

10. В ВАГОНЕ

Как странно все-таки: вагон. Билет. Звонок. Вокзал. Домой. И свет и гром со всех сторон. Колеса бьются подо мной. Шестнадцать месяцев копил я недоверие к тому, что кто-то жил, работал, был, болел и спал в своем дому. Шестнадцать месяцев подряд окопом всё казалось мне. В вагоне громко говорят о керосине и вине. А у меня всего три дня. Я вслушиваюсь в их слова. Вздыхают, горестно кляня дороговизну на дрова. А мне ведь дорог каждый час. Жилет раскинув меховой, я по вагону, напоказ, пошел походкой фронтовой. Я был во всей своей красе (блестит на левой стороне!). «Оттуда? — спрашивают все. — Да, тяжело вам на войне…» Шел, улыбался и кивал, молодцеватый и прямой. «В боях бывали?» — «Да, бывал». — «Куда же едете?» — «Домой!» — «Из госпиталя? На, сынок…» Беру, жую мякинный кус. «Кури». Глотаю я дымок, соломой отдает на вкус. «Ложись, устал… Мы ничего, мы тут пристроимся в углу. У вас там трудно с ночевой, мы перебьемся. Мы в тылу». — «Ложись и спи…» — «Слаба кирза, как они там зимой, в бою!» — Прикрыла женщина глаза, упрятав ноги под скамью. «Спи…» А колеса всё галдят. «Спи…» — «Все живем одной бедой». — «Спи. Исхудал-то как, солдат…» А был я просто молодой. 1942

11. «Получил письмо я…»

Получил письмо я: «Как живете?» — спрашивает Соня Милиоти. Это даже странно — «как живу», не спросила первая «живу ли?», не упал ли я от медной пули желтыми глазами в синеву. Жив ли я? Живу я? Всем в ответ шлю, углом листочки запечатав. «Жив!» — кричат мне тысячи примет, Пусть про это скажет Наровчатов. Метились в меня. Сидели в доте. Танки гнали. Мерзли. Ни к чему — я хожу, шепчу слова, живу. «Как живу?» — спросила Милиоти. Так поверила в мою звезду, знает — жив, мне жить необходимо, значит — мины мимо, пули — мимо. Значит, верит — я еще приду! Мну сугробы и топчу траву. Ты спроси, ревнуя и тоскуя! как живу? О чем? За что живу я? Чем живу? Спроси — о ком живу? 1942

12. «Перед боем на рассвете…»

Перед боем на рассвете тишина. И, как бывало, по испытанной примете нам кукушка куковала. Мне года узнать охота — дай, кукушка, мне ответ: жить на этом белом свете сколько мне осталось лет? Только тут из пулемета очередью грянул кто-то. Я прислушивался — нет, нет моих веселых лет. Свистнули по свету пули, и опять пошла война. Не считается — спугнули! Не кукушкина вина. Я не признаю ответа. У кукушки не всегда получаются года. Как ты смотришь? Ерунда, правда? Глупая примета. 1942 или 1943

13. В ЕЛЬЦЕ

Пленный пляшет. Молодой еще немец. Руки в рукава, подняв невысокий ворот. Ночь идет по Ельцу, не успевая за теми, что в атаку идут, открывая задымленный город. Дом полуразрушен. Рассвет освобожденье приблизит. Толпятся разведчики, бодрствующие ночами. Пришли с донесением к командиру дивизии, за столом — начальник политотдела Качанов. Он слушает донесения и спрашивает: «Скоро?» Скоро город будет освобожден. Ожидая допроса, в зеленых шинелях в полутьме коридора пляшут словоохотливые пленные, шмыгают носом. Город осыпается трескотней пулеметной. Автоматчики у тюрьмы, засели на колокольнях. Город наш. Рассвет начинается. Вот он! Люди выходят, прищуриваясь невольно. Пленный жмется к стене, а разведчики — мимо. Автоматчик с забинтованной рукою покуривает рядом. «Что, замерз? У нас на Орловщине зимно! Идем к командиру»,— и показывает прикладом. Город освобождается. Уставший. Продымленный за ночь. Пленный глядит на людей, как на диво. Пляшет и пляшет, заискивая глазами. «Капут, капут», — повторяет он торопливо. «Брось скулить! — говорит автоматчик.— Надорвешься до грыжи. „Капут“ — не подлизывайся, привычка, наверно. „Капут, капут“ — и пододвигается ближе: — А зачем стрелял в меня на улице Коминтерна?» 1941 или 1942

14. «Иду. Решаю. Передумываю то и дело…»

Иду. Решаю. Передумываю то и дело. А лето цветное проходит мимо. Вспоминаю о том, как умирают смело, но — жизни тоже смелость необходима! Жизни тоже мужество надо, не поза. Я помню, как, захватив две гранаты, к «тигру», оборвав себя на полуслове, вышел Морозов, и дымом окутался танк полосатый. Все-таки странно — разные люди, прямо приходится удивляться: одни на танки выходят грудью, другим не хватает силы признаться. Третьи — тоже военные, в звании, ходят, волнуются, не спят до пяти, мямлят, топчутся с кулаками в кармане и не находят мужества просто уйти. Иду. Удивляюсь. Глаз от бессонницы розов. Фронтовая дорога, подбитые танки во рву. Дай мне силы, командир отделенья Морозов. Постой. Я справлюсь. Возьму и взорву. 1943