Стихотворения и поэмы
вернуться

Луконин Михаил Кузьмич
Шрифт:

39. ПРОБУЖДЕНИЕ

Я проснулся от радости, глаза раскрываю, ногами отпихиваю одеяло, встаю, как пружина. Что же такое? Может, солнце продвинулось к маю? Подходит зима? Радость меня закружила. Радость волнует меня, охватывает, тревожит. Я воду плещу на лицо и подпрыгиваю даже. Какая же радость? По службе? По дружбе, быть может? Или слава пришла и меня полюбили? Когда же? Перебираю дела свои — ничего в них такого — ни вчера, ни сегодня, ни завтра — особенного не вижу. А сердце от радости ворочается бестолково, и что-то необычайно счастливое — ближе и ближе. Надо что-то предпринимать, разорвусь ведь на части! Надо всем сообщить обо всем, это радость какая! Так нельзя, я не справлюсь один с этим счастьем, так и буду ходить по земле я, к нему привыкая. Обзваниваю друзей: «Что случилось? Не слышал? Не знаете ничего? Не случилось? Вот странное дело!..» А радость меня между тем поднимает всё выше, и я несу ее, к сердцу прижав неумело. И вдруг осенило! И всё загорается светом: да, война ведь окончена! Вот как! Скажи-ка на милость! Как это мог я забыть и не вспомнить об этом! Мне Девятое мая в Берлине сегодня приснилось. 1954
Черновой автограф стихотворения «Пробуждение». Архив М. К. Луконина.

40. ПАМЯТЬ

«Люблю без памяти», — читал и слышал я не раз. «„Без памяти!“ — смеялся я. — Словесный трафарет!..» Влюбленные, прошу прощения у вас. Опять в дороге я один. Тебя со мною нет. Ты на манер воды в ручье — вглядеться не могу, так переменчиво светла, всегда под стать стрижу, стрижу летящему: за ним я взглядом пробегу и вверх и вниз по синеве и всё ж не разгляжу. Я собираюсь каждый день: вглядеться так, чтоб в память вправить навсегда, на все года! Но ты уйдешь, и я над памятью — как над неводом рыбак, когда в пустых ячейках пузырится пойманная вода. На что уж карточка твоя — без памяти и та: не помнит смеха твоего, ни слов твоих, ни слез, в ней — не присущие тебе — покой и немота. Могу ли с памятью такой считаться я всерьез?! Нет, понял я теперь: тебя нельзя запоминать. Все искры глаз твоих родных я в памяти коплю. Но не запомню никогда и не смогу узнать. Мне мало памяти одной, когда люблю. 1950

41. ДАЛЕКОЕ

Я шел, и я никак не узнавал тот самый Земляной Садовый вал, там, где бывал, где ты жила, где мы… Здесь всё снежком занесено слегка. Мы шли и шли, в моей — твоя рука. Тогда я не заметил там зимы. Я не нашел ни дома, ни окна, в том не твоя и не моя вина. И не война. Ушли дороги врозь. Тогда мы дружбой называли это, то, что вело зимой нас до рассвета, потом уже любовью назвалось. Тогда я провожал тебя, в ту ночь, по лестнице поднялся, чтоб помочь ключ повернуть, вернуть портфелик твой и варежку пожать: «Нет, не снимай, не май же!» — «Да, пока еще не май…» И я ушел по скользкой мостовой. Пойми, я не лукавлю и не лгу, мой давний друг, я у тебя в долгу: на много лет, с зимы далекой той влюбился в жизнь, захвачен высотой, и счастьем то далекое зову. Ты разбудила всё, чем я живу. Была еще любовь. Еще была. А та зима — опять чиста, бела. Иду по ней в том памятном году, и легкий тот снежок в начале дня зовет, волнует, радует меня, чего-то я ищу, чего-то жду. <1956>

42. СТИХИ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ

Ночь. Хожу по дальнему маршруту, небо наблюдая на ходу, думаю: «Ты, может, в ту минуту видишь ту же самую звезду», День, иду с товарищами рядом, самолет летит над головой. Провожу его тревожным взглядом, задохнусь цветущею травой. Только вспомню о тебе, вздохну так, что посочувствуют соседи: «Что у вас? Помочь? Сейчас доедем», Отвернусь к трамвайному окну. Через всю Москву лечу трамваем, на вокзал Казанский выхожу, выйду, встану и — зачем, не знаю — в окна встречных поездов гляжу. Голосит вдали земной предел. Я спешу, как все, я беспокоюсь: может, ты увидишь этот поезд, на который долго я глядел? 1954

43. «Лето мое началось с полета…»

Лето мое началось с полета, кончилось в «Красной стреле». Легкое, белое, беглое что-то наискосок слетало к земле. Ночью к окну подплыло Бологое, но виделся памятный край, к горлу прихлынуло всё дорогое с просьбой: «Не забывай!..» Что же, скажи, не сбылось? Что забылось? Мать, расскажи, научи. Сердце встревоженное забилось, ворочается в ночи. Видишь, сын повернулся к дому, Волга, слышишь меня? Хочу я к простору припасть снеговому в свете ясного дня. Я выхожу и иду по зазимью, больше ждать не могу, город вдали за рассветною синью, степь на другом берегу. Дышит, дымит полынья, не застыла Волга моя на ходу, глазок, чтобы видеть всегда светило, дыханьем прожгла во льду. Я по веленью сыновьего долга иду всё смелей, быстрей, кличет, зовет меня, требует Волга зовом всех матерей. Волга, приду и щекой небритой прижмусь к твоему рукаву. Волга, слышишь, в глаза взгляни ты, скажи мне: так ли живу? 1955

44. В ПОИСКАХ НЕЖНОГО ЧЕЛОВЕКА

Товарищи, сюда — от снежных гор Памира, где льдистая гряда века переломила. Покиньте высоту, скорей ко мне на помощь, скорей покиньте ту заоблачную полночь. Спускайтесь с дальних гор, куда слетают реки. Вы отложите спор о «снежном» человеке. Потерян след иной, иду землею зимней. Запутал белизной то снегопад, то иней. Ни знаков и ни вех. Ищу в дали безбрежной — потерян человек, заснеженный и нежный. Не то что «снежный» ваш — виденье или сказка. Не призрачный мираж. Живая. Сероглазка. Мой нежный человек, смеющийся от снега! Ее бровей разбег остановил с разбега. Пока искал слова, она дышала рядом. Но вдруг ее зима укрыла снегопадом. Вот где-то здесь она — протягиваю руки. Какая-то вина томит меня в разлуке. Вот только что была. Но нету, нету. Нету!.. Бросайте все дела, на поиски, по следу! Вот состраданья след — не этот след нам нужен. Вот жалость шла. Но нет, подделку обнаружим. Нас не собьет с пути похожесть или смежность. Нет, надо нам найти обиженную нежность. Она теперь в беде, нуждается в защите. Не где-нибудь нигде, в себе ее ищите. Ищу я… Тает снег. Весною тянет прежней. Потерян человек, заснеженный и нежный. 1956

45. В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

Вы представляете, у меня уже старость была — отсталость, забывчивость, чопорность и усталость, Она морщины на сердце плела, моя почтенная скоропостижная старость. Мне начинало нравиться даже, я даже гордился тайком: уже не ругают, кормят протертою кашкой… Был и красивым и умным я стариком? Нет, не скажу. Был обыкновеннейшим старикашкой… Просили не волноваться, отдохновеньем маня, подчеркнуто вежливо, бережно уважали. И под руки поддерживали меня, когда в президиум церемонно сажали. Я начал подумывать, что старость удобней, чем то, что молодостью зовут и что связано с болью неизвестности, с поисками, с сильно потертым пальто, с непризнанием, с неразделенной любовью. Я сначала блаженствовал, но потом неожиданно стал замечать, что завистников у меня не осталось, хотя бы для виду. А враги мои почему-то стали молчать. В эту минуту я почувствовал неслыханную обиду. Я мягкие руки отстранил в этот миг, встал и ушел из президиума, задыхаясь от жажды, и пошел, и пошел. И в сердце внезапно возник тот самый огонь, что полыхал не однажды. Враги мои и завистники увязались со мной. Деньги перевелись. И пальто прохудилось. Я снова не знаю, как надо писать. И в гостиной одной уже принимать меня отказались! Скажите на милость! Я распрямился, почувствовал силу плеча, хрустнул руками, спружинил спиной и — помчался, не разбирая дороги, ничего не боясь, над собой хохоча. Так и иду я теперь, спотыкаясь от счастья. Мне совсем неизвестно, что сделаю я, что найду. Ничего еще нет у меня, кроме жажды полета. Предчувствую радости и предвижу беду, в сердце растет откровенное новое что-то. Чувствую, как молодею, худею лицом, злею, ревнивею и, словно ветер, крепчаю. Жизнь свою переворачиваю обратным концом по направлению к юности, понимаете? — прямо к началу! 1956

ИСПЫТАНИЕ НА РАЗРЫВ

46. ПОСЛЕ ВСЕГО

Всё утихало, будто в море после шторма, когда на берегу травинки и ракушки, и сохли заплески, затвердевали ровно, как на щеке от сна следы подушки. Дул ветер, дождь выветривая буднично. Светлело всё. И начинало петь под окнами. Клевали сыто голуби у булочной, и облокачивались облака на крыши мокрые. Но остывало всё от неба близкого, и после бури одиночество охватывало. И всё в природе от большой тоски выискивало кого-то, где-то и чем-то виноватого. Тебе дышалось легче. Дальше виделось. Но замечала ты одни подробности. Потом на жизнь чего-то вдруг обиделась. И, смелой став, зажмурилась от робости. И было тебе трудно это вынести, ты отвечаешь, нервно пальцы комкая. Ты, чуткая, всё понимающая, тонкая, становишься всё громче, всё порывистей. Тебя несет, уводит, жжет неведомое и гонит, гонит к каждой небывалости, Я понимаю, что с тобой, девчонка бедная. Но я молчу и замираю сам от жалости. Ну, отдохни, я говорю, пойми, одумайся. Пойдем, я говорю, покамест звездно… Всё прояснеет, говорю, и всё обдуется… Я говорю. Зову тебя. Наверно, поздно. Как будто среди ночи разбудила — так разлюбила. Но ты сама еще не поняла, что это было. 1962