Стихотворения и поэмы
вернуться

Луконин Михаил Кузьмич
Шрифт:

47. НЕЖНОСТЬ

Да, нежность тихо-тихо так подкрадывается, баюкает так мерно, как прибой. Как будто бы за что-то там оправдывается, смиряется и жертвует собой. Она предупредительна, как счастьице, улыбчива, как море вдалеке. Та нежность как приладится — и ластится. Лепечет имя. Гладит по щеке. На пепелище, сжатое любовью, на войлочных подошвах вышла ты. К ней, как сиделка, села к изголовью и подала осенние цветы. О нежность, ты — прилежность принадлежности, ты вырасти из милости могла, из чувства долга или так — из вежливости. Ты думала — природу обвела! Из жалобности выросла, из жалости. Ты можешь обмануть и заманить. Но всё ж тебе, хотя бы в самой малости, пожара никогда не заменить. Я думаю порой о неизбежности. Огонь под пеплом. Да, огонь в крови. А трудно будет этой жалкой нежности, когда любовь потребует любви. 1962

48. «Нет памяти у счастья…»

Нет памяти у счастья. Просто нету. Я проверял недавно и давно. Любая боль оставит сразу мету, а счастье — нет. Беспамятно оно. Оно как воздух — чувствуем и знаем, естественно, как воздух и вода. Вот почему и не запоминаем, и к бедам не готовы никогда. О счастье говорить — и то излишне. Как сердце — полагается в груди, пока не стиснет боль, оно неслышно, и кажется — столетья впереди. Удивлена ты: я смеюсь, не плачу, проститься с белым светом не спешу, А я любую боль переиначу, я памятью обид не дорожу. Беспамятное счастье я не выдам, мы — вдох и выдох, связаны в одно. Нас перессорить бедам и обидам — меня и счастье — просто не дано. 1962

49. «Из глины он тебя лепил…»

Из глины он тебя лепил, податливую, словно глина. А я тогда еще любил легко, доверчиво, старинно. Он убеждал тебя, что ты не то, что есть. Ты замирала. Свои кудряшки подбирала, меняла детские черты. Он поправлял рукою позу, корпел, неловкий ученик, и из поэзии на прозу переводил тебя в тот миг. Ты в восхищении застыла. Лепил он, лестью заманя. Ты незаметно уходила и от себя и от меня. Хотела крикнуть, но смолчала. Была сладка тебе беда. Ты всё тончала и мельчала — и растворилась без следа. Вот выставлена. Ну и что же? Да это вовсе не она. Изображенье у окна с той, выдуманной мной, не схоже. Ни в чем ее не нахожу, легко смеюсь стряпне бездарной, и мимо кошечки базарной так равнодушно прохожу. Та, что любил, — в моей судьбе, я выдумал ее, как сказку. А эту гипсовую маску посмертную — возьми себе. 1962

50. В ОСОБНЯКЕ

Ты краски созерцай. По лестнице скрипучей ходи хозяйкой. Ты себя не мучай сомненьями. И не тревожь себя. Закономерно всё, что случилось. Да и не случилось это, всё было так рассчитано, примерно. Ну, веселись. Еще не всё пропето. На Масловке стоят картины, маслом намазанные, словно бутерброды. Ты умиляйся их высоким смыслом и не смущайся. Веселись по красным числам, и отмечай — идут за годом годы, проходят в распорядке ежечасном. Как я боюсь: в тебе клокочет нечто. Не вспоминай. Забудь ту комнатенку, ту тоненькую бледную девчонку с ногами на тахте. В слезах признанья… Ну зачем? Забудь навечно. На Масловке живи себе, как ты хотела. Играй. Осваивай другое дело. Вживайся в образ, становись совсем иною, забудь скорей подаренное мною. Всё оборви, что от любви осталось нашей, и не трогай. Всё это не твое. Иди своей дорогой. Ты выбирала, ты искала, ты выискивала, металась и ждала, играла в прятки, и страхом побеждала страх разрыва близкого. Ты заслужила. Отдохни. Теперь уж всё в порядке. 1962

51. ТОВАРИЩАМ

Я живу на Песчаной, приходите ко мне! Снег и снег величавый кружится в вышине. Снег и снег, снег и снег… Товарищи, приходите скорей. Снег оттопайте тающий, веник есть у дверей. Я прошел по дорогам из Москвы в Сталинград, и теперь я о многом побеседовать рад. Нам, товарищи, вместе надо быть в этот час, я дорогою вести встретил — вести от вас. Вести важные плыли через лес, через степь, в тех вагонах, что были с меткой: «Годен под хлеб». Грейдер вытерт до лоска, кони шли и быки, от вестей на повозках распирало мешки. ЗИСы встречные пели, было весело им, и рессоры терпели под зерном молодым. Проводил меня снова Сталинград на заре. Мне не надо иного, чем земля в сентябре! Я живу… Вы запомните. Приходите, друзья. Мне без вас в этой комнате больше просто нельзя. Я зову вас надолго — до конца моих дней, как зовет меня Волга и поэма о ней. Собирайтесь от Волги, от речонки любой, чистый ветер тревоги захватите с собой. Отогрева, обдува жду от ветра того. Очень надо обдумать мне себя самого. Снег, товарищи. В инее стекла окон моих. Что-то очень уж зимнее нанесло на двоих, Где сегодня летаете? Приходите ко мне, отдышите, оттайте иней тот на окне! 1955

52. В ПУТИ

Родная степь уснула в теплом ветре, дыша настоем зреющей травы. На тысяча двухсотом километре встречаю ночь, вторую от Москвы. Руль под рукой подрагивает крупно, машина мчит, ее не торопи. (А ты сопровождаешь неотступно…) Как пахнет ночь весенняя в степи! В Дебальцево свернул я к Сталинграду. То вниз лети, то круче забирай. Всех терриконов темные громады расположил в степи шахтерский край. (Захлестнутый воспоминаньем сложным, всем ложным, чем меня ты обожгла, я этим одиночеством дорожным так дорожил, как той, кем ты была.) И вот, в луче, внезапно оробелом, прищуренные вспыхнули глаза: явилась сразу — тоненькая, в белом; я, топнув, надавил на тормоза. «Вам далеко?» — «Нет, километров восемь». — «Одна? В такую темень!» — «Что ж с того?» — смеется и стоит. «Садись, подбросим». И села возле локтя моего. (Я знаю, ты сказала бы: «Нахалка! К мужчине! Ночью! Это неспроста…» Да, мне всегда тебя бывало жалко: тебя пугала ночью темнота. И всё же ты — святоша и трусиха, ханжа, в гордыне выгнувшая бровь, как ты хитро, извилисто и тихо решилась обокрасть мою любовь!) «Наш драмкружок — ведущий в нашей школе. Да, мы концерт давали в том селе. Кто? Ухажер? Теленок на приколе… Ой, гоните, вы что — навеселе?..» Я горько усмехнулся: «Юность всё же, понять ли ей ту боль, что я таю!» Заметила. Притихла. Стала строже. «Да что вы — роль! Танцую и пою…» И вспомнилась мне девушка иная, как шла ночами долгими, одна, плясала, пела в клубе, озорная, любовью неземной озарена… (Так оставайся, стриженная модно, красавица презрительная, ты. Передохнул легко я и свободно. Увидел всё, прозрев от слепоты. Качайся в море на волне глубокой, заплачь другому, — знаю, что вода. Я серо-голубые с поволокой глаза твои не помню, навсегда!) «Как вы вздохнули странно!» — «Просто — сердце», — «Смотрите, как красив наш Краснодон! У памятника молодогвардейцам сойду. Остановите. Вот мой дом». И выпорхнула в платьице веселом. А я сквозь ночь степную, сквозь весну промчался по уснувшим тихим селам и знал: до самой Волги не усну. И распростился с тяжкою тревогой. И всех, кому придет пора помочь, направлю этой дальнею дорогой. И пожелаю встретить эту ночь. 1956

53. «Как ваше имя?..»

Как ваше имя? Как ваше отчество? Я — одиночество! Вот как исполнилось в жизни наше пророчество. В ушах еще звон от смеха, от лепета птичьего, в глазах еще пересвет непоседливой живости, но всё это ложью свалилось к подножью величия, кошачьей игрой двоедушия, хитрости, лживости. Один для другого — мы умерли. Без воскресения. Два острова мы. Меж нами легли расстоянья. И громоздит одиночество льдины весенние. Встречи забыты. Остались одни расставанья. Будем с тобою, мое одиночество, смелыми. Вздох облегчения. Выздоровление в ясности. Ты избавленье от пытки улыбками беглыми, ты избежание мягкой смертельной опасности. Как ваше имя? Как ваше отчество? Я — одиночество. 1962

54. СЛЕДЫ

Ты вспоминаешься мне, будто море шумом в раковине. То обовьет меня тобою степь пастушья. Прощай. То улица словами одинаковыми поймает и напоминает до удушья. И Волга о тебе так иногда расспрашивает, а то рассказывать начнет, как море выстроили. Прощай. Всё для тебя наивно приукрашивает, а помнишь бурю, как тогда срывало пристани! Все наши крики торжества еще взлетают взапуски, но ликования и боли тихо отмерли, и узкие следы твои на берегах смывают заплески. Пустынно, одиноко и бело сияют отмели. Нет, спрятанная грусть, ты хуже лжи. Всё обозначено тем, что ни мне и ни тебе жизнь не простила. Второе лето, как всегда, опять обманчиво. Все запоздалые цветы зима застигла. 1961