Стихотворения и поэмы
вернуться

Луконин Михаил Кузьмич
Шрифт:

79. ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ

Всё так, потеряна прыгучесть, и ослабел уже рывок. Что ж, человеческая участь. Спорт — молодость. Приходит срок. «Незаменимых не бывает»,— сказал давно железный век. «Он плохо место выбирает». — «Он что-то слабо выбивает…» И вот уходит, выбывает. И убывает человек. Но тот, что славил то и дело и всем хвалился, что знаком, назвал принципиально, смело бесперспективным игроком. Мальчишки тем, которым лестно бывало чемодан нести, почтительно уступят место, но видно — им не по пути. Они смущаются чего-то, не понимают, почему им в это верить неохота, как неохота никому. Судьей завистливым и строгим глядит: другие полем мчат. Порой невольно дрогнут ноги так, что соседи заворчат. «Не так!» — прошепчет он. «А ты-то!» — «Легко с трибуны…» — «Ты бы сам!» Со всех сторон шипят сердито. Он поддается голосам. И начинается неверье, подкрадывается пустота, вот-вот не те откроет двери, туда, где есть еще места. А это было лишь начало! Спорт — подготовка для годов. И если юность отзвучала, то, значит, к мужеству готов. Вы с поля с честью провожайте, берите юного к мячу, но зрелость силы уважайте, давайте дело по плечу. Не прозевайте в нем героя, не отводите зорких глаз. Придет дыхание второе, оно-то главное подчас! Конечно, он в плечах пошире, ему нагрузку дай под стать. Вреднее нет — пустые гири с такою силой поднимать. Он сложен, человек, и труден, да, он на винтик не похож. А кто придумал это, люди? Бесперспективность — просто ложь. Он никогда не примирится, будь знаменит, не знаменит. Нет, человек не повторится, его никем не заменить. 1958

80. СООБЩЕНИЕ ДРУЗЬЯМ

Как только Ту-104 пробил облака, крутились колеса еще от земного разбега и прятались в люки, мне сердце сдавило слегка от той красоты, что явила долина из снега. Была на земле еще осень, остыла земля, лужи рябили, и солнце туманом размыло. Убор потемневшего бора на землю валя, мел ветер. И таяло то, что зима уронила. Да, вот она, здесь она — наша зима! Пронизана солнцем, сверкает сейчас без предела, висит над землею. Готовится. Знает сама, когда ей наступит пора, и возьмется за дело. Товарищи москвичи, скоро будут с утра морозы звенеть, будут заснежены ели. На Волге — готовьтесь, Быковы мои Хутора, озими ваши прикроют большие метели. Товарищи, сообщаю на ближней волне, друзья за Уралом, я вам сообщаю из неба: зима заготовками снега довольна вполне — она поработала вдоволь для нашего хлеба. Будут сугробы под лыжи и лед под коньки. Снежинки тебе на ресницы, Москва дорогая. Да вот они, рядом, бодрящие эти деньки. Столкнул бы руками завалы, зиме помогая. Будут все радости наших трудов и побед, и день новогодья наступит в разбуженном мире. И кажется близким тепло чужедальных планет, когда над землей пролетаешь на Ту-104. А ветер то волоком облако вел у земли, то войлоком белым всё застилал неустанно, то хлопьями хлопка… Ташкент появился. Вдали уже узнавались вершины Таджикистана. 1957

81. ВОСПОМИНАНИЕ О 1941 ГОДЕ

Горело всё — людские трупы, лес и поле, — всё прогоркло. В дыму тоскливо хлеб горящий пах. Трещали сосны, скрючивались. От машины военторга летели хлопья тлеющих рубах. Дивизия на островке, в огне капкана вражьего, фугаски движутся, как по стеклу, наискосок, бесконечною взрывной волной всё выкорчевывая заживо, крутя, как веник обмочаленный, лесок. Сдавила боль — жарой стянуло голенище яловое, очнулся я, рванулся, как во сне. Косыми ртами клочья воздуха вылавливая, еще бегут, туда — к расколотой сосне. Бегу, склоняюсь к сердцу, припадая на ногу остывающую. Околыш красный промелькнул, крича: «За мной!» И я — за ним. Заковылял. «За мной, товарищи!» — «Хальт!» — сквозь разрывы ощущаю всей спиной. Всех насчиталось девять, и пошли, держа оружие, в фуражке красной впереди — вожак. Он знает путь, он кадровый, где север знает, где восток. Гремит оружие. Я голенище распорол и смог шагнуть. Идем, идем. А немцы здесь перекликаются, как вороны. Потом затихло. Рвется гул издалека… «Стой! Мародер!» Ведущий выхватил наган, рванулся в сторону. А мы — за ним. И увидали паренька. Тот стороной идет один, не замедляет шаг, хоть связывай, сгорели п олы, ствол винтовки жарко ржав. Две длинных палки под рукой несет и сверток бязевый. «Брось!» Командир наш выбил палки, подбежав. Упал, разматываясь, сверток сразу, пни обшаривая, и мы заметили на нем, разинув рты, — на школьной карте улеглись два полушария, раскинув ребра широты и долготы. В одном — Союз наш, словно флаг горит у полюса, в другом — Индийский с Тихим впереплеск переплелись. «Ты что? — хрипит ведущий наш, в глазах угроза строгая, — Зачем ты взял?!» — «Простите, там валялась между пней». У шапки ухо поднялось, склонился к карте, палки трогая. «Сейчас же брось!» — «Я буду выходить к своим по ней…» Да, почему я вспомнил, почему весь день я думаю о том бойце? Меня весь день к нему влекло. Пятнадцать лет дорогой сложною и трудною — немного меньше, чем полжизни, — утекло. И нес он карту. А у нас тогда была еще трехверстка. Мы путь к Ельцу держали, зная — наши там. От перестрелок нас совсем осталась горстка, шли вчетвером, а он — за мною по пятам. Толкал мне в спину палками от карты наш упрямец, мне чудились два полушария земли, в одном — вверху — наш флаг летит, горит багрянец. Китай и Бирма виделись вдали. В другом — Индийский с Тихим, островов гряда коралловая. Египет чудился… Так шел боец за мной. И в памяти моей так и живет он: даль оглядывая, несет из окруженья шар земной. <1957>

82. ОСЕНЬ СИБИРИ

Земля летела. Торопился с нею. Чуть-чуть не пролетел тебя с утра, прости, Байкал, я за себя краснею, прости меня, товарищ Ангара. Спасибо — дали время извиниться. Земля мне больше нравится пока. Пусть без меня пока через границы летят за облаками облака. А тут всю землю осень осенила, к Иркутску подступила вся тайга, ее неувядающая сила напомнила цветущие луга. А тут еще комбайны не умолкли, и жатва возвращается ко мне, как будто я теперь от самой Волги иду за урожаем по стране. Опять бетон ложится на основы, затворы тихо скрылись под водой, и снова море полнится, и снова наполнен провод силой молодой. И то же поле вижу в дали дымной, такой же, как над Волгой, небосклон. Так я пришел землей своей родимой от Волгоградской к Братской на поклон. В разливе дней, в смещенье пересвета гудит вокруг сибирская страда. И кажется: вернулось снова лето и не покинет больше никогда. 1962

83. «Зима в городах неказиста…»

Зима в городах неказиста, ей холодно, тесно, темно. Легла бы — просторно и чисто. Да нет — в городах не дано. Заметно неспящим поэтам — у дворников снег не в чести. Услышишь, как перед рассветом они начинают скрести. Снежинки искрят на лопатах, нежны и сложны — не разбей! Но с крыш, нестерпимо покатых, сгоняют их, как голубей. Урчит, подвигаясь рывками, машина, грозна и строга; стальными своими руками она загребает снега. Готово шоссе для разбега, проснулись большие дома. Зима остается без снега,— а это уже не зима. А вы поезжайте к Заволжью, к подножью Уральской гряды. Ликующей радостной дрожью охватит вас степь Кулунды. Взлетите-ка вы над Казанью, и вас позовет Бугульма. Я видел своими глазами, как дружит с народом зима. Земля дорогая искрится, простор беспределен земной. К Альметьевску — к новой столице — летите сюда за зимой. Снега и снега без предела, пурга подымает дымы. Найдешь себе место и дело, — ты только не бойся зимы. Мороз пробирает до пота, железные ходят грома. Вот это — скажу вам — работа, вот это — скажу вам — зима! Бетонные крыши оставив, покинув вдали города, на крышах товарных составов снег едет и едет сюда. Края позабуду иные, но этот — забыть не смогу. Здесь соки земли нефтяные чернеют на белом снегу. 1959

84. ПРО ЭТО

Вот это и есть то, что называют любовью? Так это зовется? Так пишется? Это и есть?.. Вы руки тяжелые закинете к изголовью, ночь не ответит. Дождь забарабанит об жесть. Будут зимы, и вьюги, и росы на травах, и звезды, и радости будут. Разрывы придут. И только не будет ни виноватых, ни правых, ни знающих, ни умудренных, ни лечащих тут. Никогда никого не расспрашивайте об этом — ни друга, ни ветер, ни самую умную ночь. Ликуйте или страдайте одни и не верьте поэтам, поэты и сами себе-то не могут помочь. Берите всю радость себе, не отдавайте и муку, это только вдвоем открывают, уж если любовь. Воспоминания о любви не годятся в науку, всё не так. Всё по-новому, снова, не снова, а вновь. Нельзя объяснить — что это, со мной или с вами. Один среди поля, под ливнем, и ходит гроза. Об этом никак невозможно чужими словами, слова не приходят — молчите глазами в глаза. Молчите, чтобы ресницы задели ресницы, чтоб сердце услышало сердце другое в громах. Любите друг друга. Не думайте — явь это всё или снится, любите друг друга, не бойтесь, не ройтесь в томах. Ни адреса нет, ни параграфа нету, ни ГОСТа, будет она неотступна, мучительна, как и со мной. Не пишется это, не слышится. Дышится просто. Так и поэзия — дышится жизнью самой. 1960

85. ДАВНЯЯ НОЧЬ

Вся загорелась и затрепетала, и сердце тихо охнуло в груди, когда ватага грянула и встала, оставив гармониста впереди. Волне девчат ни спрятаться, ни скрыться. Держась рукою левой за баса, не торопясь он вглядывался в лица. Мерцали в темноте его глаза. Он пыхал, распаляя самокрутку, в глазах девчонок плыли огоньки. «Наташка, отойди-ка на минутку…» — сказал, поймав дрожащие зрачки. Не помнит, как с собой не совладала и сразу отшатнулась от подруг, как от летящей стаи вдруг отпала и выпростала руки из-под рук. И по ночному гулкому бездонью шла как во сне, покорная огню. Он опоясал жесткою гармонью, прижал мехами к колкому плетню. От слабости, от сладости робела, глаза закрыла, бледная, без сил. Услышала: «Наташка, вот в чем дело, зачем вчера к вам тятька приходил? Не сватал?..» — «Сватал», — тихо отвечала. «А ты?..» Глотнула горькую струю. Недоброе предчувствие качало. «Смотри не соглашайся — враз убью!..» Хотела в ночь кромешную вглядеться. «Не доводи, Наташка, до греха». Батистовую кофточку у сердца окованные стиснули меха. И отошел. Ни слова, ни приметы. Опомнясь от нахлынувшей беды, услышала — окрикнул: «Катька, где ты?..» — и перебрал послушные лады. Вернули. Подвели. И обручили. В любви прошли их давние года. А мне для жизни только и вручили смятение той ночи навсегда. 1960

86. В ПОЛЕТЕ

Лечу, шепчу свое законно, мотив старинный напевая. Как сохранить оседлость тона? — ответь, дорога кочевая. Летишь на винтовом, бывало, воздушными охвачен ямами, проваливало, и взмывало, и не давало бредить ямбами. А тут — не чаял и не верил, прислушиваюсь к песне дивной, звенит в классической манере Ту-104 реактивный… Луконин, мы с тобой стареем: то пишем ямбом, то хореем… Смеюсь себе, а всё же боязно: вот, скажут, к нам теперь приколот, выискивал, пока был молод. Все к одному придут из поиска! Нет, надо, чтоб свободно пелось, не для манеры или моды. Свободный стих имеет смелость не быть рабом своей свободы. Условности нас заковали, хоть у Луны у самой побыли. Так долго мы не рисковали, и не пытались, и не пробовали. Поэзия, удвой усилия, сама себя скорее вычисти от робости и от бескрылия, а то наступит культ приличности. Кто говорит, что ямбы выбыли? Кто говорит, что ямб полезнее? Свободный стих свободен в выборе, когда стучится жизнь-поэзия. 1960