Шрифт:
14. РОДНЯ
«Не будут! Не будут так жить на свете! — солдат начинал разгон.— Не будут! А мы за это в ответе — и ты, и я, и он! И он». Солдат показал на нару, там Федор к стене прирос, на плечи, вздрагивающие от жара, лег вчерашний допрос. В решетку влетают охапки пыли, душит жарой тюрьма. «А люди-то, люди… Камнями били, звери!» — вздохнул Кузьма. Солдат забегал. «Не звери… Это тьма, понимаешь, друг. До электрического ли света сейчас им! Взгляни вокруг: темь вековая, нужда в народе, им нужен другой свет… А ты с электричеством… О свободе, о жизни дай им ответ! Хотел чигирями спасти Быково, ну, выстроил, а кому? Отцу и надо тебя такого, ты жар загребал ему. Бабаев тебе рассказал… Иную имел ты мечту, а он раскинул плантацию поливную, торгует твоим умом». Кузьма прервал его: «Слушай, Яша, я сам же порвал с отцом, уехал…» — «Не бегать — задача наша, а драться, к лицу лицом! Вон Федор рассказывал, снова голод, спасет их чигирь? Ну да!» Рука солдата сечет, как молот, он ходит туда-сюда. Кипит он, ходит, не зная покоя. «Должен орел упасть! Потом электричество и всё такое… Сначала земля и власть!..» Кузьма обернулся движеньем нервным на тягостный звон дверной. Смотритель выкрикнул: «Яков Ерман!» Солдат прошептал: «За мной». Бабаев вдруг произнес чуть слышно: «Солдатик-то с головой! Давно он?» — «Вот лето второе вышло, вбросили, чуть живой… В казармах мутил…» — «Большевик, я вижу. Как ты, собирал кружки». — «А ты? Кузьма, подойди поближе…» Глазами сошлись дружки. «Варламова знаешь?» — «А ты? Откуда? — сказал он.— У нас ведь связь! Царицын — Быково!» — «Вот это чудо! Федя, родня нашлась!..» — «Тише, — Бабаев уже не видит, — молчи, отдышусь пока…». — «Не будет! — подумал Кузьма. — Не выйдет так жить, как жили века!» ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
НОВАЯ ВСТРЕЧА
1. ПЕРЕД СЪЕЗДОМ
Восходит затуманенное солнце, дымки из труб на Волгу отмело. Журча глубинной силою колодцев, родное просыпается село. Быковы хутора на крутояре. В Заволжье снегу — избам до плечей. Запели двери. Утренник в разгаре. Дрожат на стеклах блики от печей. Я, как любой, увидев направленье, план партии — мечтания ее, в них нахожу свой путь, свое волненье, сердечное веление свое. Я вижу… …Пристань дернулась, осела, мостки прогнулись, шлепнули — волну. А он уже на кручу вышел смело, пошел, пошел, сминая тишину. Крича, в песок отряхивая брызги, я вылетел из Волги. Все — за мной. Я, сын вдовы, Натальи-коммуиистки, наслышался о нем еще зимой. Растет толпа, и надо торопиться. В шипах колеса! Сила хоть куда! Ехидный дед подкинул палку в спицы, от удивленья — набок борода. Так трактор шел, выхлопывая тонко. До вечера гудели голоса: «Цепляй косилку!» — «Все садись!» — «Силенка!..» Не отставали мы от колеса. И стало всё вокруг каким-то новым. Лампешку долго жгли у нас в избе. Когда поднялся месяц над Быковым, я трактористом снился сам себе. Под утро мамин выкрик полусонный: «Наш трактор!..» Побежала, я вослед… Рассыпались, искали — пеший, конный. Перекликались люди. Плыл рассвет… А трактор уходил, теряя силы, шел ранней степью. Волга впереди. Они вожжами руль ему скрутили, пустили. «Ну, партеец, уходи!» — «Иди и не мути!» — кричали хрипло, разбили фару, чтобы не глядел… И ночь к стальным шипам его прилипла. Так шел он, одинокий, и гудел. Мял молочай, кусты. Овраг — преграда. Лез, выбирался. Снова брал разбег. Доверчиво он думал: значит, надо, раз уж его направил человек! Так уходил, хмелел в горячей дрожи, давил суслячьи норы за бугром… Проснувшееся слышало Заволжье торжественный его предсмертный гром. Мы след его над кручей отыскали. Рыдала мать. Запомню навсегда. А в это время из далекой дали на Волгу к нам слетались поезда. В ста километрах ниже по теченью, вниз, по свеченью полных волжских вод, открылся трудовому ополченью — пока на кальке — Тракторный завод. И правда жизни, чистая, прямая, работала, готовя торжество. Пошли, пошли, сметая и вздымая, родные братья трактора того. Я не в укор припомнил день тяжелый, село мое. Я сын твоей судьбы. Пусть будет поколеньям верной школой нетленная история борьбы. То было наше давнее начало, нам каждый шаг давался нелегко. Но партия звала нас, научала и, как всегда, глядела далеко! Листаю я летящие страницы твоих высоких замыслов, страна. Гляжу в глаза, заглядываю в лица, произношу родные имена. Быковы хутора в метели вижу, разлет электромачт невдалеке, в ста километрах по теченью ниже — громаду Гидростроя на реке. Сияет беспредельно белополье, морозный воздух чист — гляди насквозь. Влилось село соседнее, Раздолье, что раньше Голодаевкой звалось. А выше — Жигули, Идут по селам энергомагистралей провода, и кружит оживлением веселым машины наши волжская вода. Вода придет, просторы изменяя, теплом нальет твой колос и арбуз. Ответь на это, родина степная, я за твои мечтанья не боюсь. Под снегом — горизонт озимых пашен. Колхозный двор моторами прогрет. Так воздух чист — дорога жизни нашей видна на много верст, на много лет. 2. ОТКРЫТИЕ ВОЛГИ
«…А в октябре мы Волгу перекрыли! Мы покорили Волгу! Посмотри…» Но я еще не мог себе представить ее покорной, перекрытой. Нет, не мог ее представить перекрытой. Я молча вспоминал все эти годы, все годы проплывали, как плоты. Плотовщики мне вспоминались. В детстве мы с берега кричали по воде: «Эй, пароход далеко ль обогнали?..» По целым дням на берегу сидели. «Плывет!» — пыряли в теплую волну, саженками, туда, где, чуть мелькая, на волнах плыли круглые арбузы, упавшие с больших дощаников. Я слушал: «покорили», «перекрыли». Стихи читали: «Волга нам сдалась», «Бушует разозленными волнами». Всё время думал: что-то тут не так, есть в тех словах какая-то неправда… Знакомая дорога до Рынк а. Я поклонился Тракторному низко: «Пока! Вернусь еще. Приду к тебе!» Чем ближе Волга, тем трудней дышать. Скорей, скорей… И вот она, родная, открытая для взора. В январе! Расталкивая тоненькие льдинки, наш катерок пошел — зимой! — пошел и в этом поединке мнил себя атомоходным ледоколом «Ленин». Процеженная цепью водосбросов, слетала вниз тяжелая вода, до дна ныряла, выплывала вновь, опять плыла стремительно и бурно. Вдали белели волны-плескуны. Горячая пора на Гидрострое — быстра весна… Горячая пора! Когда у нас пора была холодной с тех пор, как шли на Зимний в ноябре, «ура» крича, пот рукавом стирая?! Горячая пора зимой и летом, с утра и до утра — там, на войне. На целине — горячая пора. Горячая пора бригад ударных. Пахать пора! В Быкове, там, у нас, весенние ветра уже подули, кора земная влагой налита. А урожай! Горячая пора! Пора на трактора и на комбайны. И мне пора, пора перу и чувству не как вчера, а вновь, как никогда. Весна стучится в шлюзы Гидростроя. Густой туман клубится у воды, кочуют в нем огни электросварки. Под эстакадой — если смотришь вниз — летит вода до головокруженья. Владимир Александрович Кулагин, механик кранов, мой хороший друг, надежный парень с крепкими руками, застенчивый, как все большие люди, рассказывал мне новости. Мы шли по всей стреле незыблемой плотины… * * *
«А в октябре мы Волгу перекрыли», «Мы покорили Волгу — посмотри…» Да, я смотрел сквозь сетку водной пыли на то, как волны по бетону били и сразу закипали изнутри. Отсюда, с эстакады, видел снова начало моря. Дальше я глядел, на разворот простора ветрового сквозь снеговой волнующий предел, по Волге вверх, за кромку небозема, за бело-синий дальний окоем, где вся земля по памяти знакома… Так мы стояли с Волгою вдвоем. Несла мне Волга радостные вести, летя ко мне последнею волной. «Быковы хутора — на новом месте, не место — жизнь пахнула новизной». Да, я глядел, вдыхал родимый запах. Так пахнет хлеб, и солнце, и вода, и Волга летом, в солнечных накрапах, и сладкий пот счастливого труда. Да, я глядел внимательно и долго. Вдруг вспыхнули и брызнули огни, И я узнал их: это капли Волги пошли в поля, пошли, пошли они! Смеялась Волга, ласково искрилась, не перекрыта и не заперта. Мне вдруг в улыбке Волгиной открылась неправда этих слов, неправота. Так смейся, Волга, в белопенном вале, я узнаю твою былую прыть. Тебя мы, Волга, не перекрывали. Да разве можно Волгу перекрыть? В разливе будь, шатайся ледоходом, преграды нашей нет тебе нигде. Мы перекрыли путь своим невзгодам. Мы перекрыли путь своей беде. Теперь — простор твоей свободной силе. Гуди, гуляй, свободная вода. Не перекрыли мы тебя — открыли и окрылили, Волга, навсегда. 3. ДОРОГА СТЕПЬЮ
Пять дней подряд мели холодные метели. Из Волжского в Быково нет пути. Сегодня вышел — ветер веет еле-еле, так, значит, можно и попутную найти! Иду один вдоль судоходного канала. Из котлована вверх до снежной белизны восходят стены шлюзовые, сроку мало, им надо встретить навигацию весны. Я помню вёсны штурмовые Волго-Дона: мороз с утра, а в полдень — дождик окладной, метель и оттепель опять. Всё так знакомо. Так шел и думал я о женщине одной. * * *
На грейдере мне повезло: идет в район колонна. «Хоть кое-где перемело, но всё же будем дома!.. Ты из Быкова сам? Теперь село переселилось и не узнать его, поверь. Вот жизнь, скажи на милость!..» — «Пошли копать. Опять затор. Машин тут очень много, зерно вывозим до сих пор, а видишь сам: дорога!..» Так едем. Через полчаса опять покинь кабину, лопатой рой у колеса так, что ломает спину. Стара команда «раз и два», а поднимает совесть, плечами жмем на кузова, в снег уходя по пояс. И надрывается мотор, дыша в кабину жаром. Шофер продолжил разговор: «Уходят силы даром. Шоссе не дешево пока, но наше бездорожье обходится наверняка значительно дороже. Другое — лет пяток назад. Для каждого колхоза коней хватало за глаза, зерна — на два обоза. Бывало, сразу нагружай, нехитрым дело было — положат полный урожай, вези, тянись, кобыла… А то — и рады новине, и страх. Вот так и возим. Пустить бы сразу по стране какой-нибудь бульдозер — громадный, словно ледокол, чтоб срыл под корень тропы, за ним комбайн особый шел, дорожный, заодно бы. Стелил асфальт или бетон». Шофер взглянул несмело, за свой задор смутился он: «Пойми, осточертело! Ну, вот опять…» Застряли мы. Работают лопаты. Опять — в кабину. Кр угом тьмы грузовики зажаты. «Ночуем, видно…» Ветерок повеял вдруг нездешний, и в эту ночь пришел не в срок февраль какой-то вешний. Я в запотелое стекло глядел на степь ночную. Вот это зимнее тепло я жизнью именую. И был я счастлив в эту ночь тем, что с землею дружен, что людям я могу помочь, что мне товарищ нужен… * * *
Давно мы перешли на телеграммы, и писем не останется от нас. «Целую. Жду» — и коротко, и прямо, и долетит скорее — в тот же час. Хотя дороги наши стали шире, разлуки стали призрачны, как сны, когда благодаря Ту-104 перелетаем в зиму из весны. И всё же всё осталось, как и было: над заметенной пашней воронье да облака, летящие уныло. В глазах твоих расплывчатых вранье. Я помню Волгу в пятнах пересвета, а на песчаных заплесках следы, и вновь — тебя, похожую на лето, на летний день под солнцем у воды. Я вижу — вспоминаю: степь умолкла, прохладу тихо к берегу несло, а у тебя в глазах струилась Волга, и тень твоя ложилась на весло. Притихшая река казалась кроткой, вниз оседали сумерки, как снег, густая тьма пружинилась под лодкой, и чайки улетали на ночлег. Хотелось крикнуть Волге, крикнуть людям, земле своей, всему, что есть в крови: «Спасибо, жизнь!..» Просил: «Давай разбудим все берега признанием в любви». А ты молчала, век не размыкая, потом сказала: «Сыро над водой… Греби обратно…» Да, ты вся такая. Я замирал над зреющей бедой… * * *
«Ты что?» — «Не сплю, не сплю, тихонько брежу». Я встрепенулся по привычке фронтовой. «Стонал ты будто бы…» А сумерки всё реже. Взревел мотором грузовик передовой. Но всё ж снега уже как будто обвеснели, чернеет кое-где озимая земля, и теплый ветер навевает еле-еле, он за ночь обаукал все поля. Да, все поля он обаукал, вешний ветер. Да, обвеснели и осели все снега. И замечательно просторно жить на свете! Как никогда, земля родная дорога. Шофер, мой друг, дороги будут, ты счастливый. Мы нашу землю обновляем — ей пора. Встает из-за бугра, за снежной гривой, село мое, мои Быковы хутора.