Шрифт:
6. СТАРЫЙ КОММУНИСТ
Два дома через улицу смотрят друг на друга. Два друга часто видят в окно один другого. Встречаются. Поклонятся: «Здорово!» — «А, здорово!..» Уже обоим головы посеребрила вьюга. Года идут. Года идут. Они молчат про это, вот разве пионеры расспросами встревожат. Нет, не считают пенсию получкой с того света. От них ты не услышишь, что век, пожалуй, прожит. «Привет, Никита Лаврович!» — Квитко протянет руку. «Садись, Михал Петрович! Ты что приходишь редко? — Юфатов выйдет в горницу: — А вот и табуретка…» Садятся. Улыбаются взволнованно друг другу. «…Не довелось учиться. Не брали пришлых в школу. (В Быково переехал отец с верхов когда-то.) Юфатовы, мы сроду грузчиками были. А в девятьсот четвертом… Значительная дата! — Смеясь, Никита Лаврович спросил: — Ты помнишь, Паша?» — «Ну, как же! Как вчера. Прошло, скажи на милость!» — Прасковья Александровна задорно улыбнулась, в глазах ее далекая юность заискрилась. «Вот тут я подружился с Мазуровым Гаврилой. Бывало, нам читает по книгам непонятным. О Ленине услышал я от него впервые. Но только темный был я. Его забрали в пятом. Меня на службу взяли. Я отслужил. Услышал: в Баку живет Мазуров. Дорога нам открыта, поехали мы с Пашей. У Нобеля работал. Мазуров снова: „В партию запишись, Никита“. — „Постой, Гаврил Герасимович, дай с мыслями собраться“, В четырнадцатом дунуло горячими ветрами. Мазурову дал слово: „Вернусь — иду с тобою!“ Был ранен. А в семнадцатом в большевики избрали». — «В партии вы не были, а как же…» «Вот избрали. На слет большевиков нас выдвинула рота. Пошли громить Корнилова — от Питера прогнали. И в октябре всех временных махнули за ворота. Так и пошло. Был в запасном, в Москве. По всей России с заданьем — агитировать — вдвоем с дружком послали. По взбудораженной стране в теплушках колесили. Мы полк тогда за Ленина подняли в Ярославле. …Приехали в Быково. Тут первого июля я в партию вступил». Разбередило душу. Прасковья Александровна с улыбкою вздохнула: «Я тоже с восемнадцатого в партии. По мужу!..» * * *
Смотрю: вот человек — семьдесят три года. А сколько бурь шумело над головою этой! Старый коммунист, сын русского народа, зажегшего свободу, как знамя, над планетой. Еще не отдыхают его большие руки. Чуть свет — он на работу. Смеркается — с работы. Уже в ученых ходят талантливые внуки. Устал? Устал, конечно. На отдых? Нет охоты. Я думал о себе: чем старше, тем старее. Что ты расскажешь людям? Что навсегда подаришь? Ты не кривил душою? Ответь себе скорее: товарищ ты кому-то? Есть у тебя товарищ? А ты готов к тому, чтоб выступить в дорогу, отбросив все обиды, прервав и вдохновенье, перешагнув сомненье свое и самомненье? А ты готов в дорогу, в опасную тревогу? Готов ты налегке шагать — рука в руке, шагать с другими в ногу на смертном сквозняке? Готов ли ты в дорогу?.. * * *
Грохочет девятнадцатый. Деникинская свора нахлынула в Заволжье. Захвачено Быково. Тридцать три штыка и тридцать три затвора в отряде у Юфатова, в отряде военкома. Уездный исполком сзывает коммунистов, — Мазуров приказал не отступать ни шагу. И высверкнуло сразу из ножен сабель триста. Орешкин — командир. Видать его отвагу. Орешкин в бой идет. Орешкин рубит с лёта. Посыпались кадеты от натиска такого. Шли дни и ночи тесно, как лента пулемета. В августе вздохнуло свободное Быково… Юность упала в битве, но умереть не могла. То, что любовь уронила, ненависть подняла. Как некрасив, товарищ, твой деревянный тулуп! Страшно живому сердцу слышать молчанье губ. Собрался ты жить, товарищ, а жить не довелось. Слушают, слышат люди шелест твоих волос. Мы сделаем всё, чтоб вечно святой для людей была братская эта могила посереди села. Прощай, дорогой товарищ, строится рота вновь. Ты знаешь, боец свободы, что кровью смывают кровь… Казненных хоронили, не плакали от боли. Над братскою могилой клялись добить кадетов. Теснили до Погромного, догнали в чистом поле и за Царицын вынесли на штыки надетых. Степные кулаки ловили продотряды. В банды собиралась вся саранча степная, Опять пошли пожары, разоры и утраты. Вновь вышли быковчане, нечисть подминая. Бросали нас в степные протухшие колодцы, нас кулачье пытало, разутых и раздетых, но шли мы, коммунисты, но шли мы, комсомольцы. И защищали кровью родную власть Советов. И крепла власть хозяев родной земли законных. Обрезы сторожили тебя в ночах неверных. О, поколенье первых секретарей райкомов и первых председателей колхозов, самых первых! * * *
Одетое метелью, село уже заснуло, под голову сугробы высокие подмяло. Прасковья Александровна подставила два стула, чтобы с меня нечаянно не слезло одеяло. А мы всё не ложились, так долго мы сидели. Быково спит. Что видится тебе на новом месте? Что снится этой ночью под ровный гул метели? Я сразу засыпаю на сундуке, как в детстве. 5. В МОРОЗНУЮ НОЧЬ
Ночь морозная. Светло. Отмели метели. Остаются до весны малые недели. Что хожу я, что ищу — улица пустынна. Жду, чтоб сердце после дня наконец остыло. Звезды в синей вышине тихо гаснут сами. Спят Быковы хутора со своими снами. Вот оконце. Виден свет. Дом знаком немного. Это кто же запоздал? Или есть тревога? Нарисован на окне керосинной лампой неподвижный человек с головой кудлатой. Угадал я и смеюсь: мается парнишка. Не шпионская его приковала книжка. Приходил ко мне на днях и читал несмело начинающий поэт из райфинотдела. «Вот стишок про соловья, — говорил он глухо. — Вот про выборы. Идет выбирать старуха. Вот составил про Москву. Не бывал? Не важно!..» И листал он, и листал, и читал протяжно. Я видал его потом — вот они, поэты! — мимо почты он ходил, будто ждал газеты. Догадался я, войдя, в этом нету чуда: телефонничает там тоненькая Люда! Я смотрю на свет его, понимаю, парень, этой темой я не раз был и сам ошпарен. Знаю, сам писал стихи — дело не простое, трудно стройно говорить, на канате стоя. Знаю, мучает тебя тишина немая, ищешь нужные слова, карандаш ломая. Очень трудно начинать, подчинять размеру. Ну, давай же помогу. Если так, к примеру: Я безлюден, нелюдим, ночь такая трудная! Дразнит именем твоим почта многолюдная. Лунный свет блестит слюдой… Все слова с причудой! Написал «Слюдой» — сейчас, а читаю: «С Людой». «Лю… — прислушиваюсь, — да». Это что такое? Не отпустишь никогда и не дашь покоя. Перепутал все слова — быть великим бедам. Убегу на острова, буду людоедом! Я иду, смеюсь себе, только грустно что-то, в Дом колхозника идти вовсе неохота. Ты, глядящий на меня будто бы на мага, не завидуй мне: у нас ведь одна бумага. Знаю, предстоит тебе путь нелегкий, длинный. Я завидую тебе завистью старинной. Не умеешь брать слова, подражаешь детям, поменялся бы со мной неуменьем этим! Лепетать стихи хочу в дело и не в дело, думать: вечность впереди, жизни нет предела! Пусть бы рвал меня опять белогривый критик, что в песок уже ушел, желтой желчью вытек. Начинающим хочу побывать сначала, чтобы мучила строка, лопалась, звучала. Чтобы сердцем молодым трепетать от гуда, чтобы улыбнулась мне тоненькая Люда. 6. НОВАЯ ВСТРЕЧА
Вчера метель утихла. По дороге вчера весь день ходили трактора, утюжили угольниками грейдер до Волжского — сто тридцать километров и сорок — в Николаевский район. Сегодня до рассвета шофера полезли под машины, грели днища, носнли кипяток из кухни чайной, поили радиаторы. Светало. Шофер из Николаевки грустил, гремел он умывальником и фыркал: «Неделю еду я из Сталинграда: на переправе ГЭС торчал две ночи, две ночи на дороге спал в кабине, теперь вот тут…» — «Да все мы так, погода!» — пытались утешать его вокруг. «Везу я пиво райпотребсоюзу. Да, пиво! Понимаете, нам дали! А как не взять — мы вкус его забыли, и цвет его, и вкус. Двенадцать бочек!..» — «Что, пиво?» — Гул пошел по коридору. «Конечно, лопнет!» — «Сдай его в Быкове!» — «Замерзло, — мы раскупим по кускам…» Ах, эти черномазые ребята, худые, с неуемными руками, да сколько же в них силы — так смеются!.. «Эй, выходи!» И двинулись гурьбой. Пошли, пошли, ревя, автоколонны. Пробьются ли? Не знают. Будут рыть забитое сугробами Заволжье. * * *
Закончил Двадцать первый съезд работу. В глазах людей живет его волненье. Мы стали в эти дни друг другу ближе, сродненные предвиденьем победы, предчувствием великих перемен. Растет в сердцах такое настроенье, что хочется просить продленья жизни, благодарить работой день идущий, дарить отчизне, партии, любимой всё лучшее и главное, что есть. * * *
Пойду в райком. Что нового, узнаю. Быть может, и газеты привезли. Стучу. «Да, да…» А голос незнаком. Степанов, первый секретарь райкома, рукой мне показал: «Знакомься…» Двое. Один небрежно и без интереса назвался вроде «восемьдесят восемь». Другой… Мы познакомились давно! * * *