В начале 1928 года Г. Зиновьева и Л. Каменева сослали в город Калугу. А. Я. Гуральский ездил к ним из Москвы с информацией о политической ситуации. Вскоре его самого сослали в город Фрунзе (ныне Бишкек), где устроили заместителем заведующего Главполитпросветом Киргизской АССР.

Период ссылки оказался переломным для А. Я. Гуральского. Осознав бесперспективность борьбы против сталинской верхушки, он приступил к «корректировке» собственной позиции. В посланном в конце марта — начале апреля письме Л. Каменеву Гуральский писал: «Я думаю, что в самом основном мы в прошлом не были правы. А этим основным является точная оценка сил и их взаимоотношений. Мы прикрасили троцкизм, слишком охаяли сталинизм, не учли правильно настроения пролетариата, прикрасили Рут и Макса, преувеличили опасность «измены» со стороны центра, даже в китайском вопросе, где были проделаны грубые ошибки, мы поторопились их объявить «классовым уклоном», что по совести говоря, неверно…» [218] . В следующем письме, датированном 14 апреля 1928 года, А.Я. Гуральский развил свои «соображения о прошлом, настоящем и будущем», по существу, скатившись на точку зрения сторонников И. Сталина. «Если подумать, придется прийти к выводу, что серьезные заострения в той партии, которой необходимо возглавить диктатуру пролетариата на данной ступени международных отношений при неизбежном росте классовой борьбы внутри страны, недопустимы, — писал он. — Оппозиционные возможности в ней крайне ограничены. Если партия не будет впереди масс, а будет вплоть до верхушки отражать неизбежно заостряющуюся классовую борьбу в Республике, положение станет угрожающим. Если было бы верно утверждение, что каждая из существующих групп в партии непосредственно и прямо отражает интересы определенных классовых групп в стране, — то надо было бы сказать, что прав Троцкий. У нас все переродилось, нет больше большевистской партии и т. д., необходимо иметь свою группу, отражающую интересы пролетариата, и драться во второй революции. Встать на такую точку зрения — значит подвергнуть ленинизм полнейшей ревизии». И дальше: «Блок с Троцким — серьезная историческая ошибка. В нашу переходную эпоху возрождение троцкизма и неолюксембургианства в Коминтерне и в Союзе — заложено исторически. Это теперь уже вполне ясно (даже Ломинадзе и другие отразили все это); Лев и даже Карл могут при этом остаться очень своеобразными индивидуальными фигурами и еще не раз стоять во главе величайших движений, но дела это не меняет. Лев, как течение, окажется, пожалуй, гораздо правее Рыкова. Разве Бец, Яцеков, часть вузовцев, Суварин, Кац и т. д. и т. д. случайные явления. Их теория близко подошла к меньшевизму, а ведь она самая устойчивая, последовательная база фракции левых. Многие отойдут, а они останутся и будут продолжать свое дело. Многие видные троцкисты образуют правый привесок к правым группировкам, а все эти хорошие слова «о левой» и т. д. очень немногого, конечно, стоят. Во Франции — группа Троцкого во всяком случае — основная опасность для партии, в Германии — неолюксембургианство — может оказаться наиболее опасным — все это отражение левого меньшевизма в нашей среде. Во всяком случае ни одна группа не осталась на прежних позициях» [219] .

В конце мая 1928 года, то есть на исходе установленного XV съездом шестимесячного срока, в течение которого исключенным оппозиционерам запрещалось ходатайствовать о новом вступлении в партию, А. Я. Гуральский подал заявление об отходе от оппозиции с просьбой восстановить его «в правах члена ВКП(б)» [220] . Накануне, по согласованию с властями, он перебрался в Ташкент, получив должность председателя кафедры социологии в местном Коммунистическом университете. Думается, что именно в это время он был завербован органами госбезопасности в качестве негласного агента.

Порывая идеологически с «ленинградской оппозицией», Гуральский в то же время не желал рвать личные связи с ее лидерами. Выступая на партийном собрании 1 февраля 1935 года, он уверял, что, находясь в ссылке, выступал со статьями против Г. Зиновьева в ташкентской газете «Правда Востока». То была заведомая ложь.А. Я. Гуральский опубликовал в этой газете две статьи: одну — большую с резкой критикой Л. Троцкого и его международных поклонников «включая Бориса Суварина и Макса Истмена, которых он в полном соответствии с установками XV съезда квалифицировал как «оппортунистов наизнанку» с «чертами международного меньшевизма», другую — по поводу 40-летнего юбилея Первомая. В них Г. Зиновьев ни прямо, ни косвенно не упоминается, как, впрочем, и кто-либо из его сторонников [221] .

22 июня 1928 года Центральная контрольная комиссия ВКП(б) восстановила А. Я. Гуральского в партии, что позволило ему вернуться в Москву. Согласно записям секретаря Л. Б. Каменева Филиппа Петровича (Пинхусовича) Швальбе, А. Я. Гуральский был на квартире у Л. Б. Каменева во время его знаменитой нелегальной встречи с Н. И. Бухариным, состоявшейся 11 июля в период работы пленума ЦК ВКП(б) [222] . Известно, что именно Ф. Швальбе сделал копию стенограммы состоявшейся беседы и показал ее своему брату Михаилу, который, в свою очередь, ознакомил с документом троцкистов М. С. Югова и А. А. Константинова. Всесоюзный троцкистский центр в Москве опубликовал запись разговора Л. Б. Каменева с Н. И. Бухариным в виде листовки под заголовком: «Партию с завязанными глазами ведут к новой катастрофе». Запись Ф. Швальбе о Гуральском датирована 8 января 1929 года, когда уже от Андрея Константинова было получено известие, что листовка готовится к печати. Поэтому не исключено, что, «наводя тень на плетень», она должна была послужить чем-то вроде алиби для встревоженных зиновьевцев. Еще одна вызывающая размышления деталь: Ф. Швальбе после ссылки в Минусинске в июне 1933 года вернулся в Москву и в 1934 году был восстановлен в ВКП(б). В отличие от многих сложивших голову зиновьевцев, он в декабре 1950 года был жив и даже заведовал цехом фабрики ширпотреба… Михаил Швальбе пережил XX съезд КПСС.

В середине августа 1929 года А. Я. Гуральский вернулся на работу в аппарат Коминтерна: его определили в Среднеевропейский лендерсекретариат, вскоре отправив вместе с австрийцем Фрицем Глаубауфом в Берлин. Однако эта командировка в столицу Германии неожиданно была прервана: Гуральского опознал на улице какой-то полицейский агент, в связи с чем пришлось спешно в тот же день возвращаться в Москву. Дело в том, что Гуральский обладал довольно своеобразной внешностью. Он был пронзительно черноглазым, сутулым, но «особенно выделялись его пальцы, короткие, жирные, заросшие каким-то темным пухом, с когтями. Фриц Глаубауф даже совершенно серьезно требовал, чтобы он носил перчатки. К этим его внешним качествам вполне была уместна характеристика, которую Осип Мандельштам дал другому деятелю того же периода: «его толстые пальцы как черви жирны». Как сосиски, сальные, противные, эти пальцы запоминались с первого же раза» [223] .

В декабре того же года А. Я. Гуральский уехал представителем ИККИ в Южную Америку, где под псевдонимом Рустико проработал до февраля 1934 года. За границу он отправился вместе с тем же Ф. Глаубауфом, а также новой женой Надеждой Яковлевной Тульчинской (псевдоним — Инесс), шифровальщицей Отдела международной связи Коминтерна.

Особой славы наш герой в Америке себе не снискал; 30 сентября 1930 года Латиноамериканский лендерсекретариат так отозвался на его послания: «Ваши письма при крайней трудности и нерегулярности связей являются со времени вашего приезда почти единственным и, во всяком случае, основным источником информации о положении и работе партий в странах континента. Между тем на основании ваших писем при всем желании и всех усилиях невозможно составить себе сколько-нибудь отчетливое представление о состоянии и деятельности партий и в еще меньшей мере об общем политическом положении стран.

В письмах отсутствует всякий план, нет никакой системы. По воле вдохновения они с легкостью перескакивают с одного вопроса на другой, возвращаются назад, вновь обрываются. Получается капризный переплет, причудливая мозаика.

Но ни один вопрос не освещен со всей необходимой обстоятельностью, глубиной. Для иллюстрации можно бы было взять любой из вопросов, которые вы затрагиваете в письмах, чтобы убедиться в обоснованности и справедливости этих упреков. Многих же вопросов вы и совсем не затрагиваете. При частом длительном и почти полном отсутствии каких-либо иных документов, от вас исходящих, мы лишены бываем возможности судить о делах ваших стран с необходимой степенью уверенности и устойчивости.

Ваши письма дают основания скорее для кое-каких догадок и более или менее произвольных настроений, чем для обоснованных выводов. В них больше намеков, чем точных, проверенных сведений. Это — небрежно набросанные импрессионистские эскизы, а не типы картин, событий; они показывают, и то в очень небольшой мере, видимость вещей, а не их скрытую сущность.

Ваши письма — алгебраические знаки и формулы, арифметические же, конкретные, числовые подстановки приходится производить здесь, тогда как это невозможно.