Итогом инцидента стало публичное осуждение Л. Троцким сначала в заграничной прессе, а затем в журнале «Большевик» книги Макса Истмена, квалифицированной как «клевета». Таким образом, И. Сталин одержал еще одну победу над своим соперником. Торжествуя, он не без основания заметил: «Троцкий на брюхе подполз к партии».

Кто знает, может быть, знакомство с Максом Истменом и стало истинной причиной расстрела в 1938 году после 20-минутного (!) судебного разбирательства прокурора РСФСР, а позже народного комиссара юстиции РСФСР Николая Васильевича Крыленко? Формально же основанием для ареста стала справка заместителя начальника 1-го отделения 4-го отдела ГУГБ НКВД СССР Якова Наумовича Матусова, подготовленная по письменному указанию Н. И. Ежова на оснований показаний арестованного 27 января 1937 года Евгения Брониславовича Пашуканиса [211] . Н. И. Ежов предусмотрительно уведомил, что акция согласована с ЦК ВКП(б). А беспартийная сестра наркома Елена Крыленко, отработав секретарем советского. посольства в Париже, отказалась вернуться в Москву, став невозвращенкой. Позже она вступила в активную переписку с Л. Троцким. Видимо, был все-таки у заместителя председателя Госполитуправления при НКВД РСФСР Генриха Ягоды сыскной нюх, подвигнувший его написать 18 июня 1922 года докладную записку И. В. Сталину с предложением исключить Е. В. Крыленко из состава делегации на Гаагскую конференцию. И не случайно вскоре он стал вторым заместителем председателя ОГПУ, а позже главой НКВД СССР.

Абрам Гуральский немедленно отреагировал на дошедшие до Франции слухи о возникновении в РКП(б) разногласий между Г. Зиновьевым и И. Сталиным, направив 9 июля 1925 года в Москву послание, в котором так обрисовал настроения различных фракций французского правящего класса: «Круги, связанные с германской индустрией, группируются вокруг «Матэн», явно выступая за антисоветский пакт, ведут травлю против СССР, пуская в ход все английские выдумки. Вся масса крупной буржуазии и ее наиболее серьезные органы колеблются, боятся идти с Гинденбургом, опасаются попасть в английскую кабалу и берут очень осторожный тон в последние дни. Характерна статья в «Тан» по поводу кризиса в РКП, инспирированная, по-видимому, «хорошо осведомленными людьми», в которой основной тон: РКП становится национальной партией, даже «Сталин за перерождение партии», Коминтерн будет сдан, словом, «большевики способны эволюционировать».Что ж, предположение французской газеты сбылось, хотя и не так быстро, как этого ей хотелось…

Через две недели А. Я. Гуральский был арестован французской полицией. Накануне он послал очередное заявление в ЦК РКП(б) и Президиум ИККИ с просьбой отозвать его в СССР ввиду того, что он с 1919 года находится на заграничной работе. Был ли ответ — неизвестно.

Сохранилось письмо А. Я. Гуральского, переданное им по дороге в тюрьму, в котором он неряшливым почерком с претензией на беллетристику описал первые дни своего заключения в полицейском участке: «В грязной, этапной камере полицейского депо нас было пять человек. Камера была тесная, на пять человек — три кровати, повернуться негде было; клозет открытый, как будто нарочно вымазанный всевозможными испражнениями, дуло со всех сторон, а воздух, несмотря на это, был тяжелый, смрадный, душный. После двух бессонных ночей в полиции ломили суставы, ноги подкашивались, камера как бы ползла в тумане — все почти арестованные были избиты при аресте. И как-то не верилось, что в пятнадцати минутах ходьбы от этого дома зажигаются тысячи веселых огней нарядных парижских бульваров и идет та беспечная, шумная, показная жизнь, которую подчас и серьезные люди принимают за настоящую жизнь Парижа. В этапной камере каждый жил своим делом, своими допросами, своими горестями, объединяло всех острое чувство голода и недовольство существующими порядками. И как разнообразно было народонаселение: молодой, но уже знакомый всему Парижу артист лучших кабаре дал объявление в газетах, что устраивает большое представление, собрал большие деньги, промотался, стал продавать имущество, пытался выплатить деньги, но было уже поздно, его арестовали…»

Дав характеристику остальным своим случайным сокамерникам, А.Я. Гуральский заключал: «Бельгийский безработный, обедневший артист, французский рабочий, негр и коммунист — чем не смычка, символическая смычка в вонючей, изолгавшейся и износившейся тюрьме французской демократии. Надвигалась тоскливая ночь первых тюремных дней, Смрадная вонь перемежалась со стонами людей, страдавших бессонницей от усталости, болезней, грязи и вшей. А вдали раздавалось: «Имя, отчество, фамилия, куда идешь, откуда родом, что сделал». Итак изо дня в день одно и то же».

Руководство ФКП и новый представитель ИККИ в Париже без труда через адвокатов наладили связь с Гуральским. Свои записки на волю он подписывал новым псевдонимом — Яков.

Первоначально А. Гуральский утверждал, что является гражданином Чехословакии, но после устроенной французской полицией проверки сознался, что имеет советское гражданство.

А. Я. Гуральского приговорили к четырем месяцам заключения, но фактически ему пришлось отсидеть в тюрьме почти 5 месяцев. Затем последовала высылка за пределы Франции. 30 ноября 1925 года с паспортом на имя Сергея Ефимовича Максимовского он отбыл на пароходе через Марсель в СССР.

А. Я. Гуральский приехал в Москву в декабре 1925 года, в предпоследние дни заседаний XIV съезда РКП(б), и сразу же включился во фракционную борьбу на стороне «ленинградской оппозиции». Не помогла даже душеспасительная беседа с работавшим в это время секретарем ЦК РКП(б) А. С. Бубновым. Лидеры оппозиции — Г. Зиновьев и Л. Каменев — наряду с требованием ужесточения политики в отношении развивающихся «капиталистических элементов» в экономике настаивали также на смещении И. Сталина с поста генерального секретаря ЦК партии, как неспособного обеспечить коллективность руководства. Хотя на съезде оппозиция потерпела сокрушительное поражение, это не охладило А. Я. Гуральского. По договоренности с Г. Зиновьевым, продолжавшим пока оставаться главой Коминтерна, он вместе с секретарем ИККИМ Воиславом Вуйовичем (братом Радомира и Грегора) 3 января 1926 года предложил американке Гертруде Гесслер, сотруднице «Ленинградской правды» и члену французской компартии, отправиться в Европу с целью установить контакт с руководителями ряда партий и убедить их подождать высказывать солидарность с новым большинством в большевистском руководстве. Оппозиционеры наивно рассчитывали, что в скором времени ситуация изменится в их пользу. Почему А. Я. Гуральский обратился именно к Г. Гесслер? Дело в том, что ранее она состояла в аппарате Отдела печати, а затем Колониального бюро ИККИ — А. Я. Гуральский знал ее по работе во Франции и даже дал рекомендацию для вступления в ФКП. Из беседы за чашкой чая был сделан вывод, что Г. Гесслер не без сочувствия относится к идеям «ленинградской оппозиции», к тому же как иностранке и не члену РКП(б) ей легко было покинуть пределы Советского Союза.

8 января А. Я. Гуральский взял назад свое предложение, исходя из тактических соображений лидеров фракции. Однако Г. Гесслер уже успела все рассказать своему сожителю Манабендре Нат Рою, который проинформировал о произошедшем Н. Бухарина и побудил ее обратиться с заявлением в Секретариат ИККИ. «Мне было предложено поехать за границу со следующим поручением от имени оппозиции и русской партии, — сообщала Гертруда Гесслер. — Я должна [была] ехать в Берлин, Париж и, может быть, в Рим повидаться с определенными руководящими партийными товарищами, чтобы побудить их пока что не занимать определенной позиции в отношении партдискуссии в России. Я должна [была] им сообщить, что положение в России совсем еще не выяснено, что в течение короткого времени настроение в партии совершенно изменится и подастся влево, и что по крайней мере в течение 2-х месяцев большие заграничные партии не должны высказываться за ЦК русской партии.

В Германии я должна была повидать Эверта [212] и сказать ему, что если германская партия пойдет направо, то Шолем воспользуется случаем расколоть партию, образовать левую партию и Даже Новый Интернационал, а потом, когда настроение в русской партии снова пойдет влево, у Коминтерна окажется в руках никчемная правая брандлерианская партия.

В Париже действовать было бы труднее, так как никто не знает, какую позицию отдельные фракции в партии занимают в этом вопросе. Я могла бы повидать Сюзанну Жиро, но если бы я, к примеру, обратилась к Дорио, то должна была разговор начать с какого-нибудь колониального дела (Гуральский знал, что мне уже приходилось иметь дело с Дорио по одному колониальному вопросу) и тогда только, между прочим, в общем разговоре ему сообщить, что я слышала, что Гуральский и Вуйович твердо стоят за Зиновьевым, и после этого попытаться установить, какова позиция Дорио. Но в конечном счете было решено, чтобы я действовала через русского товарища (женщину), работающую в Париже [213] , которую я знаю. Я спросила, знает ли Гуральский, какова позиция этого товарища в данном вопросе, и он ответил: «Меня и Вуйовича она не выдаст, независимо от ее политической позиции».