Ярлык начал работать на инженера: оказалось, был он скромный, а что знают окружающие о скромных людях?

И тут посыпалось. Ведь исполнительный наш Лешаков. Главный ответственное только ему поручал — аккуратно до конца доведет, выполнит в лучшем виде. И голова светлая, сколько раз дельные предложения вносил. И человек надежный, ни разу не подвел. Безотказный: обычно поможет, а если надо, то и поработает за кого-нибудь, случится сдача срочного проекта — сидит за столом до ночи, о сверхурочных и не заикнется. И прочее, прочее.

Вспомнили многое. Но не удивились, словно всегда это числили за Лешаковым, иначе о нем и не думали и соответственно к инженеру относились. Вспомнили и себя зауважали. Об инженере больше не говорили, а все о том, какой на редкость замечательный коллектив подобрался и какая это, в сущности, удача.

Язык не повернется их упрекнуть: ведь что, собственно, есть скромный инженер рядом с чувством самоуважения целого коллектива. За разговорами сотрудники скинулись по рублю, нечаянно присовокупили к складчине и месткомовскую трешку, выделенную профсоюзом на гостинец для больного инженера. Сначала спорили, что покупать Лешакову: маленькую или два кило апельсинов, а потом засуетились и пропили общественную денежку, даже стаканы забыли поднять за здоровье замечательного сослуживца. Пили друг за друга и за всех присутствующих. Кто-то спирт из соседней лаборатории приволок. Добавили. И с работы дружно ушли с небольшой задержкой.

Утром следующего дня у некоторых болела голова, восторги и вспоминать не хотелось. Появился Лешаков, сдал больничный лист табельщице, заполнил собой пустую ячейку. Коллеги ясно видели: приступил к работе. И вроде бы все должно было вернуться на круги своя, как вернулся инженер. Он вышел на работу. Занял место в отделе. Включился. Он был инженер и сидел на своем стуле. Исполнял обязанности. Но его никто не узнал.

Утром третьего апреля Лешаков проснулся раньше будильника. Зарядку делать не стал. Мышцы болели — вечером он с непривычки наломался так, что утром едва смог потянуться. Деревянными шагами, превозмогая боль каждым движением, прошествовал в ванную. Через четверть часа его выгнали из-под душа солидарные протесты соседей. Он побрился, позавтракал простоквашей и застелил постель. Чем меньше суетился, тем больше успевал. Все утреннее совершить успел, а время оставалось. И тогда инженер решил прогуляться до института пешком. Правда, он рисковал припоздниться минут на пять. Но если идти энергичным шагом… И потом, что значат пять минут и косой взгляд начальника, если ясно со всем остальным, как и с Польшей. «Наплевать», — подумал он впервые за годы службы. Мог он и не думать так — ведь уже на многое плюнул, — просто он себе напомнил.

Инженер не дергался, не рефлексировал. На какое-то время ему стало приятно опять ощущать себя исправным, послушным себе, будто был он умным, точным, хорошо отлаженным инструментом в руках у самого себя. Дивное чувство, оно волновало инженера. Он радовался всерьез. Новые приходы наполняли его, мир повернулся неведомой стороной. Это было как бы открытием. Инженер собирался за рубеж, готовил себя в поездку, но открылась страна, о которой он не подозревал.

Дальнейшая жизнь представлялась туманной, просторной. Осторожности не загромождали ее. И еще: при видимой пустоте, она пустой Лешакову не показалась — за дымкой таилось неведомое.

Таков уж был инженер, таков человек, ему надо, чтобы впереди таилось. Так надо, что еще он не видит, а уже угадывает — есть. А дымка была светлая. Ничто не омрачало ее. Ничто не висело над Лешаковым: был он оставлен фортуной, освобождение получил, словно бы вышел в отставку. Дымка казалась сродни апрельской солнечной дымке осторожного утра весны. Лешаков выглянул во двор и больше не сомневался. Он надел новый костюм, рубашку, летние туфли. Накинул весенний плащ. И пошел, словно в Польшу, в раскрытую дверь.

На бульваре он застегнулся — пробирал холодок. Но холод приятно пробудил похудевшее чистое тело. Ноги зашагали легко. И зашевелился голод. Лешаков забыл, как это — есть утром, в суете он растерял желания. А тут вообразил себе чашку с дымящимся кофе и горячую булочку и едва не свернул в переулок, где мелькнула стеклянная дверь пирожковой. Но сдержался. Пробежал мимо, успокаивая себя тем, что денег в карманах не осталось. И момент сдерживания опять доставил удовольствие.

Сказать, что появление Лешакова в отделе произвело фурор, было бы перебором. Пришел инженер на работу. Поздоровался бодро. Сообщил, что болел апрельским гриппом. Ему не слишком-то поверили, оглядев с головы до ног, но посочувствовали. Немного пошутили. Лешаков неторопливо очинил карандаш. Минут сорок прошло, а он ничего не начинал. Обычно он садился в угол и сонно чертил, строил таблицы, вяло болтал и скучно острил, много вздыхал и хмурился. В рабочей комнате был он серым пятном. Но в то утро инженер постоял недолго за кульманом, словно бы рассматривая, припоминая прерванную работу, поинтересовался, будут ли зарплату давать, стрельнул у сотрудницы сигаретку и отправился курить. Отсутствовал он с полчаса: за это время заглянул в буфет, подмигнул буфетчице, и она сварила чашку кофе, продала против правила две горячие сосиски, запеченные в тесте, и отпустила пачку «Беломорканала» — в долг.

— Не беспокойтесь, ничего. Завтра отдадите. Сама знаю, как перед получкой.

Лешаков перекусил, выкурил еще папиросу и довольный вернулся в отдел, где его уже разыскивал начальник.

— Лешаков! Где Лешаков? Мне сказали, он вышел на работу. Не видели Лешакова?

Два раза начальник выбегал из кабинета — низкорослый человек с пухлыми руками. Обманчиво впечатляли руки, они отличались проворством и любовью к писанию. Начальник строчил без передышки, от звонка до звонка, сладострастно прорезывал волокна хрустящей шведской бумаги золотым перышком (коллективное подношение в юбилей). Исписывал он вороха циркуляров. Трудно сказать, имела ли КПД чернильная активность, но сам начальник заслуживал уважение уже тем, что выгодно отличался от иного руководства — он трудился. И когда он выбежал из кабинета в третий раз, обнаруживая зачатки раздражения: «Лешаков! Куда делся Лешаков?» — инженер появился в дверях, сияя, как именинник, обрадовался: вот, наконец, понадобился и он.