Рецензент выборгского Журнала Содружества И. Басин, в противоположность Иваску, никакой связи с русским символизмом в «Оде смерти» не усмотрел – он возводил произведение к романтизму, устанавливая родство с поздним Баратынским. Демонстративное обращение Гомолицкого к архаике его внимания вовсе не остановило, «державинского» элемента он не заметил. Новое сочинение поэта казалось критику органическим продолжением и развитием прежней его лирики. «Поэзия Гомолицкого, – писал он, – отличается от общего направления поэтов зарубежья. И отличается она не внешними своими признаками, а своей сущностью противостоит общему направлению». Отличие это состоит в том, что прочие поэты Зарубежья «в своих творениях живут в “мире чувственном”», тогда как автор «Оды» обращается к миру интеллигибельному.

Его поэзия наполнена содержанием, порой стихи его кажутся строгими метафизическими рассуждениями, от этого, с одной стороны, и темнота их, потому что самый предмет их – метафизические рассуждения – вещь темная; с другой стороны, поразительное единство и «направленность» его произведений, в которых всё подчинено одному основному положению.

«В своей законченности “Ода” – без сомнения, шедевр», – заключал он, дав «Балладе» беглую, гораздо более сдержанную оценку 488 .

Одновременный выход двух первых книжек «Священной Лиры» в марте 1937 предпринят был Гомолицким как заявление об образовании противостоящего Парижу направления в эмигрантской поэзии. То обстоятельство, что в отношении стилистическом между двумя книжками было мало сходного, нейтрализовывалось, в его глазах, общностью лежащей в их основе концепции «религиозного служения» искусства. Гомолицкий надеялся расширить новое объединение привлечением Иваска и Гершельмана, оставшихся в Эстонии вне группы после распада «Цеха поэтов». Он пытался подвигнуть их на создание и издание сочинений о смерти параллельно его «Оде». Однако оба от совместных с ним акций уклонились. Поскольку не удавалось основать группу из числа сверстников, Гомолицкий пришел к идее привлечения к «Священной Лире» другой одинокой литературной фигуры – поэта старшего (блоковского) поколения А.А. Кондратьева. Встретились они первый раз еще до сформирования «Священной Лиры», в августе 1936, когда Гомолицкий посетил его на Волыни по дороге к родителям 489 . Поездка описана в его очерке «Провинциальные мысли». По пути Гомолицкий навестил Лидию Сеницкую в Ровно, в доме которой вместе с хозяевами занялся разборами только что вышедших книг Мамченко и Гронского и обсуждал «тайны хлебниковского стиля». «Провинциальные мысли» впервые формулировали программу, выдвигаемую Гомолицким перед своим поколением, – скрещение «таинственной линии Хлебникова» с традицией «религиозной герметической поэзии XVIII века». И хотя, судя по статье, в этом поэтическом доме Сеницкой автор нашел себе единомышленников («ровенская беседа плодотворней монпарнасских диспутов»), никаких ощутимых последствий наметившееся сближение не имело.

В дорогу Гомолицкий взял только полученную новую книжку Кондратьева – Славянские боги 490 . «Провинциальные мысли», в некоторой степени служившие продолжением манифеста Иа-фета «Священная Лира», затрагивали вопрос об отношении поэзии, религии и действительности в связи с этим сборником кондратьевских мифологических сонетов. Хоть Гомолицкий и утверждал, что книгу «прочел в Варшаве, но понял только на берегах Ярыни», однозначного ответа на такой вопрос статья не предлагала. Сложившееся в Варшаве впечатление от кондратьевской книги сводилось к тому, что это не более чем декоративная стилизация. Но при появлении на волынской земле, в имении Кондратьева, автор статьи увидел «Ее» – промелькнувшее женское демонологическое существо (возможно, Мокошь), которое, с другой стороны, судя по позднейшими мемуарным высказываниям («Autobiogram»), он готов был отождествить и с покойной тещей создателя Славянских богов. Беседы двух поэтов еще более осложняли картину. В то время как Гомолицкий предлагал «путь откровения», собеседник трезво его предостерегал об опасности «шарлатанства» 491 , с чем гость не мог не согласиться: честнее принять мифологию, воплощенную Кондратьевым в стихах (и в прозе), за «богов без религии», то есть за чистую стилизацию. Такой вывод прозвучал и в письме к А.Л. Бему от 8 октября 1936: «Кондратьев писал свои сонеты от холодного разума, как собиратель поверий. “Откровений” там нет. А раз нет откровений, нет и настоящей поэзии, осталась стилизация. Наружу вышел стиль. “Голый стиль”». В противоречии с этим предостережением автора Славянских богов и с признанием отсутствия «откровений» за его поэзией, в «Провинциальных мыслях» сообщается, однако, что в последнюю ночь Гомолицкий вновь воочию увидел «Ее». Согласуется с этим мистическим мотивом и наделение на прощание, в конце очерка, символическим значением мотива неотвратимости и неожиданности смерти – от грозы (по-видимому, намек на Перуна). Таким образом, вопрос о реальности религиозно-мистического опыта остается в статье открытым.

Сама по себе первая поездка к Кондратьеву в августе 1936 планов о создании «Священной Лиры» не возбудила. Только встреча с Юрой Клингером повлекла за собой провозглашение новой группы. Вхождение Кондратьева в группу третьим состоялось с задержкой, и договоренность об этом была достигнута во время паломничества к нему Гомолицкого вместе с Клингером в июле 1937 года 492 . Две отдельные поездки к Кондратьеву – в августе 1936 и в июле 1937 – быстро слились в памяти Гомолицкого в одну. Так, контаминированы они уже в поэме его «Встреча» (1938), в шутливой форме описывавшей рождение «Священной Лиры» 493 . Возникший тройственный союз выразился в двух публикациях осенью 1937 года – в первом (и единственном) коллективном сборнике «Священной Лиры», куда вошел цикл стихотворений Кондратьева «Вертоград небесный», поэма Гомолицкого «Сотом вечности» 494 и цикл «Жатва Божия» Клингера, и в разделе, отведенном группе в Антологии русских поэтов в Польше 495 . Такой состав группы обеспечивал, в глазах Гомолицкого, равновесие и перекличку между Кондратьевым, как «совидцем» раннего периода символизма, и Клингером, как юным последователем Блока, с самим Гомолицким посередине, воплощавшим, в мировоззренческом плане, «неоязычество» в этом окружении. И хотя в стилистическом отношении его «Сотом вечности» вопиющим образом диссонировало в сборнике с соседями, единство группы, в глазах Гомолицкого, вполне достигалось декларацией о верности традиции символизма:

Зарубежная «Священная Лира» выпустила новый, третий по счету сборник, в который вошли циклы стихов Ал. Кондратьева, Л. Гомолицкого и Георгия Клингера. Новые стихи Ал. Кондратьева – «Вертоград Небесный», вошедшие в сборник, представляют поэта с новой, неизвестной читателю до сих пор, стороны. Это религиозная лирика, литании, обращенные к Ней – «Великой матери», Благодатной, Лилии небесного вертограда. «Сотом вечности» Л. Гомолицкого – апология среднего поколения, юность которого совпала с черным революционным безвременьем. Безвременье это сверстники поэта – если верить его словам – обратили во «вневременье», использовав для духовного самоусовершенствования «апокалипсические годы». «Жатва Божия» – новый лирический цикл Г. Клингера.

Интересно, что в новом сборнике «Священной Лиры» представлены поэты трех поколений. Объединяют их общие традиции русского символизма 496 .

Контраст между утверждением общности символистской генеалогии участников «Священной Лиры», с одной стороны, и резкими различиями поэтических манер ее участников явно смущал Ю. Иваска, что чувствуется в его рецензии на сборник трех поэтов:

За годы эмиграции А. Кондратьев почти нигде не печатался и, казалось, совсем замолк. Перелистывая его «Вертоград», мы узнаем, что подобно Вячеславу Иванову он остался верен всем прежним заветам и продолжает писать в духе и стиле девятисотых годов. У него – своя особая «система» символов, и ему удается растворить ее в мелодике, в «напевных» волнах магического моря:

Но есть искусство иносказания, которое редко прибегает к напевности, чуждается мелодизма и не стремится создать настроение. Это – аллегорическая поэзия: минуя область чувств, она задает загадки уму; и ее «темнота» – не таинственная, а загадочная. В ней нет прелести, и она не хочет прелести; эта поэзия – не соблазняет, не заражает, а заставляет «мысленно воображать» – если только мы готовы прислушаться к причудливым речам «служителя» неулыбчивой (и смешного не боящейся), сухопарой музы аллегорий. В Германии у нее был целый ряд своих жрецов (в их числе Клопшток). У нас Державин послужил ей одой «Бог». В первой половине XIX в. поэтами аллегористами были С. Шихматов, Ф.Глинка, В. Соколовский. Все они скорее неудачники, но их поэзии нельзя отказать в стиле. В настоящее время окольными путями аллегорической поэзии решился пойти Л. Гомолицкий; его – «в аллегорические чащи стремит олений мыслей бег». Он во многом близок символистам (но не по стилю, а по типу, он, подобно Андрею Белому, – «человек, всю жизнь посвятивший истолкованию апокалипсиса»); он тоже всюду ищет и находит «тайные знаки» и предается чаяниям; но чужд магизма мелодики, и соблазны напевности преодолевает тяжелым архаическим языком и риторикой; а фантазия его (очень богатая) – отвлеченная, сухая, – и для избранного им рода поэзии – это достоинство, а не недостаток.