Шрифт:
2
Близ тех холмов зарос- шая бурьяном вросла в песок колдуньи злой изба. Среди полей, повитого туманом, меня во тьме колдунья та нашла. В ее избе, вдыхая запах сотов, смерть поборов, я слушал жизни рог. Но чар колдуньи злые привороты как ни борол, но обороть не мог. Она звала меня с улыбкой братской, мед подносила к высохшему рту. И так красив был этот облик адский, что я тогда доверился ему. В руках ее веретено шипело, о горькой доле пела мне она. Из-под сорочки блещущее тело чуть при- крывалось складками платка. И, оборвав рассказ на полуслове, в объятья пала робкие мои; тогда объятьям этим было внове ка- саться тела белого жены. В ме- ня вонзались злые поцелуи, как за стрелою меткая стрела; послед- ний был сильнее слитой пули, ост- рее стали гранного штыка. И только вот мой ангел синео- кий – он не спускал с меня в то время глаз; он, направляя страстные потоки, в последний миг меня из бездны спас. Он взвил меня над взлетом и па- деньем, и, посвященный в тайны бытия, с невыразимо блещущим волненьем, за грани жизни был от- брошен я... Еще не в силах к мраку дней очнуться, когда душа молитв и снов полна, ослепшим взором си- лясь оглянуться, я не узнал вол- шебницы лица: безбровая, беззубая старуха, закрыв глаза, лежала на полу, и стон из уст ее раздал- ся глухо и замолчал, прорезав ночи мглу. И, вместо прялки, старая метелка прислонена была к пустой стене и, вместо стекол, пыльные осколки дрожали глухо в выцвет- шем окне. Ее мне жалко стало той порою... От слабости ступая тяжело, я палку взял и дверь толкнул но- гою... Но все дороги тьмой заво- локло. Ночь протянула под ногами корни, ночь набросала камни на пу- ти, к лицу простерла спутанные тер- ны... Я отказался с ней борьбу вести. Ночь в избу глядела первый миг, да плакали в лесу протяжно совы, да у порога ветер злой приник. Но вслед за тем уверенно и сме- ло – о, панцырь, сердце, панцырь свой одень!– вошло в избу мое – и кто же!– Тело и вслед за ним его стремянный – Тень. Я видел: взгляд слепой не засве- тился: не узнавал меня в мерцаньи свеч. Я встал тогда и Телу покло- нился и предложил за трапезу воз- лечь. И я сказал: «Сойди в подвал глубокий, сойди, старуха, в свой глу- хой подвал. Не может быть, чтоб там во тьме безокой тягучий яд в боченке не стоял... Их опоить дурманом ядовитым, их окормить безумной беленой!..» И вот уже ста- кана два налиты моей коварной мстительной рукой. Я подхожу, и гость меня ласкает; мой взгляд хитрей, но взгляд его острей, и он стаканы дружески меняет, все не сводя с меня стальных очей... Мой крик в борьбе, мольба – вра- гам забава; врагам смешен бес- сильный слабый стон, и вот уже мне влита в рот отрава и по рукам уже я оплетен... Прижав к углу, они меня связа- ли, и видел я сквозь сон, как за столом они всю ночь с колдуньей пировали и опивались медленно ви- ном. А утром в окна пели звонко птицы; меня, подняв, они в заре вели... И был я брошен в тьму на дно темницы, куда не сходят в блеске солнца дни.3
Вокруг молчала смрадная тем- ница. Я бился в ужасе и скреб осклизлый рот. Порой под факелом в дверях мелькали лица, и я вставал и к ним покорно шел. Не разгадать по сводам коридоров, по их глазам, по гулкости шагов... Нельзя унять сер- дечных переборов, нельзя сказать: сего- дня я готов... Палач в обличьи черном и ужа- сном, плач жертв его и дикий страшный крик... Перед лицом жестоким и бесстрастным я сам терял и разум и язык. Я подходил к ужасному допросу. «Где жил ты раньше?» – «Жил? Сре- ди людей, где домики спускаются с откоса среди садов и золотых полей». «Что делал ты?» «Я жил в своем стремленьи и жизнь борол в стремлении своем». «Ты жил всегда от всех в уединеньи. Что делал ты в уединеньи том? Зачем людей ты избегал, несча- стный, что делал ты один в ти- ши ночей? Какою силой темной и опасной всегда чуждался девичьих очей?» Я отвечал, что ложь мне неизвест- на, что темных сил я никогда не знал; чт'o знал всегда, так это свет небесный. Но голос тот словам не доверял. «Чтобы судить по праву человечно, я должен трижды всех предупре- ждать –: сознайся лучше нам чисто- сердечно, чтоб не пришлося к пыт- кам прибегать». И сильною жесто- кою рукою меня вели к немому палачу... «Ну хорошо, я все сейчас от- крою и все, что было только, рас- скажу... «У правого и благостного Бога так много дней и благодатных сил. А я себе желаю так немно- го и о себе так редко я просил. Я создан так, что мне не надо шума, ни женщины, ни славы, ни семьи. Во мне всегда одна немол- чна дума о счастьи чуждом тле- нья и земли. «Я собирал небесный жемчуг смело, но негде мне тот жемчуг сохранять, и расточитель – дерзостное Тело его всегда умело расточать. И с той поры я с ним в борьбе жестокой. Оно ночами тушит свет лампад, оно сетями в омут свой глубокий меня влечет – вле- чет меня назад. Девичий взор глубокий обращает, чтоб погубить мой взор и взор ее. И в той борь- бе душа изнемогает и не выносит силы из нее. И я тогда решил сразиться с телом последним боем смертным1 и глухим. В своем порыве этом неумелом я был повергнут2 в тьму ночную им. «Но есть во мгле глухой еще надежда: на грани жизни есть по- следний миг, когда спадает тело, как одежда, и крик его – такой бессильный крик. Последнее идет освобожденье, и ваши пытки, плети и допрос еще возможней делают спасенье и приобщенье благодатных гроз...» «Но почему другие так же точно лампады жгут, но не бегут тол- пы?.. Поправь, что здесь не верно и не точно, и показанья эти подпиши...»–––––
Очнувшися от пыток и допроса, я ощущал рукою влажность тьмы; не посылал укора и вопроса ушам оглохшим с первых дней тюрь- мы. Я в тьме ее растил одно растенье, в тиши его слезами по- ливал и кровь свою, и муки, и тер- пенье его корням воздушным от- давал. В нем был залог из тьмы освобожденья. И раз цветок на нем звездой расцвел; и понял я – в нем горнее веленье – освобож- денье снов земных и зол. В ту ночь с меня снимали вновь дознанье. Но тайн моих не выдал судьям взор. Я ждал, когда окон- чат истязанье и поведут сквозь длинный коридор. И я узнал еще безумство воли. Одним усильем путы разорвал... Отбросив факел, застонал от боли, наткнувшись в мраке гру- дью на кинжал. Была борьба... Не знаю как случилось: я вырвал в ужасе решетку из окна, и в грудь мою ночная буря влилась и опьянела бурей голова. Я прыгнул вниз на крылья светлой птицы; ее глаза пронзили блеском ночь. И стены злые склизкия темницы рассыпались и скрылись в мраке прочь. 5-7. VIII. 1924 г. Дуновение 1922-1924
ДУНОВЕНИЕ
18
1
Ты шла в толпе неслышна, как виденье, раскрыв лучистые пре- красные глаза. Зачем же, ясные, они полны мученья, и мудрой крепостью их глубь озарена? Я вижу, ты в пути не раз остановилась. О чем ты плакала в тени густых берез; вечер- ним сумраком Кому в глуши молилась?– я не слыхал ни тех молитв, ни слез. Безлюдный храм нашел я для моленья: в глухих садах, мер- цании огней. Сойди в него в блаженный вечер бденья и научи, каких ис- кать путей.19
2
Покрыла плечи тучами луна и опустила скорбные ресницы. Из-за решотки узкого окна порхают стоны – призрачные птицы. Прильнув к решотке, тяжесть прутьев гнул, в бессильном гне- ве, борящем сознанье; я слышал крик, ударов плети гул и, как помочь, не знал – в негодованьи. Мой крик ответный пал на дно тюрьмы... Бессильно-смел дождусь зари потемной; когда в тюрьму при- ходят кошмары, на них проник- ну – я – во двор тюремный. Солдата спящего перешагнув во тьме, замок взломав шты- ком его винтовки, ее найду в углу в предсмертном сне,– и бу- дут в мгле сердца больные ковки... Не мне согнать бескровной пыт- ки страх!.. И, поклонясь ее святым страда- ньям, глухим часам,– в пред- утренних потьмах от стражи скроюсь в гулких нишах зданья. Прокравшись лестницей и сте- ну миновав, лицо горящее я в мох сырой зарою и, до зари без стона пролежав, пойду услышать стон ее с зарею.20
3
Заплетены два ивовые ложа. В виду полей, туманных синевой, мы отдохнем в тени березы лежа и будем слушать шум ее глухой. Бог с красным факелом пройдет спокойно мимо, и фа- кел искры бросит в глубь не- бес, и чаша неба, пламенем па- лима, прольет покой задумчи- вый на лес. Мы на алтарь положим сушь лепную и капнем маслом-со- ком золотым; я стрелы искр в огонь живой раздую, и побе- жит волнуясь белый дым. Глаза уставшие нам краски обласкают, оглохший слух нам птицы оживят, и сны прозрач- ные над нами запорхают и слепотою нежной ослеплят. Сны зазвучат прибоем даль- ним моря – в них тайна Бо- жия и Божия гроза, и далеко запла- канное горе уйдет от нас, закрыв полой глаза.21
4
Как ни живите, как, живя, ни верьте,– он близок, Миг; с ним не борись, не спорь. Она больна, она боится смерти, любимая, прекрасная Эгорь. Мне говорит: «Пусть жить я не умею, я не хочу, – – мне страшно умирать! Ты ви- дишь, косы гладкие, как змеи: их жутко гладить, страшно за- плетать. Глаза от слез еще не потухали, не вовсе губы высохли – взгляни! Меня любить еще не пе- рестали, манить еще не уставали дни... «Моя рубашка к телу прили- пает, и нет покоя ночью голове, а если сон случайно навещает, он не дает успокоенья мне. «Возьми меня в тенистый сад шумливый, где созревают тяжкие плоды... Ты помнишь день, ты пом- нишь день счастливый, в который там вдвоем сидели мы? Часов счастливых больше не нарушу. Мы дом построем в том глухом саду, и будут в нем зреть яб- локи и груши, созревши падать тяжко на траву. Крылечко дома я сама украшу: три молодых прозрачных деревца я посажу под дверь простую нашу, у са- мого открытого крыльца. Пу- скай сквозь них лучи к нам проникают, на стол, на пол ло- жатся, на цветы; пускай весной в них птицы не смолкают и расцветают липкие листы. Я буду шить и будешь ты работать, чтобы друг друга видеть каж- дый миг, чтобы в молчаньи мел- кие заботы и радость их ты на- конец постиг. «Сядь ближе, тут. Скажи, ты помнишь?– было: воздержанный от поцелуев час, я вечером как девочка шалила, и было так светло тогда для нас? Ты пом- нишь, я украдкой позвонила – ты дверь открыл и не нашел меня... Беспечным смехом я тебя смутила и заразила смехом я тебя... «Да... А теперь я не встаю с постели; как будто ночи резвые мои, не двигаясь, застыв, окаменели. По серым окнам я считаю дни. Что! это – смерть?! Скажи! тебя не выдам... Я жить хочу! Для жиз- ни... для людей. Верни мне жизнь своим веселым видом, улыбкою приветливой своей!..». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что мне сказать? Слов мысли не находят. Она бледна, и смерть ее страшит. Не сами люди в эту жизнь приходят и сходят в мир, от глаз который скрыт. Как до сих пор все люди не привыкли, что ведь не вечны до- мики в садах, и дни влюблен- ные – они так часто никли и, рассыпаясь, обращались в прах –, что в жизни нет и не бывало вещи, не знающей начала и кон- ца; что ни один великий или вещий не избежал прощального венца. Пора бы знать и вспоминать об этом не только за день, за день или миг, но приучить к вопросам и ответам свой роб- кий ум и дерзкий свой язык... Я убедился: нет такого слова... Есть близкое, туманное: любить. Его бессилье мне уже не ново. Нельзя сказать – нельзя не говорить. Оно звучало мне как песня пес- ней, как зов трубы, гремящий над Землей. Что может быть прекрасней и чудесней минуты в жизни вспыхнувшей такой! Вся стройная, как белый ствол березы; вся тихая, как вечером листва, – над ней гремели мед- ленные грозы; сжигали зори Бо- жие слова. Она учила дух высоким взле- там и в поцелуях сдержанных своих, пугавших сердце, пила, точно соты, из тайников души моей живых. И дни мои горели и сгорали быстрей земных – а эти ли тихи! Молитвы-песни в зорях наки- пали и претворялись в лучшие стихи... Вот белый призрак тихо дверь откроет и скроет дверь ее последний взгляд. Мрак неиз- вестный образ ясный скроет и не вернет глазам моим на- зад. Я не застыну над ее пос- телью – уйду в туман слепых – пустых полей. Останется мне в память ожерелье, как жем- чуг, серых-серых долгих дней. А с ней уходят в мрак глухой безвестный – я голову уже не подниму – уходят с ней свер- кающие песни и, разлетаясь, па- дают во тьму. Пусть так – и все я шлема не надену, навстречу тьмы стрелы не натяну и не дерзну спасти ее из плена, вернуть в темницу жизни не дерзну. Затем, что здесь мы все бро- саем сети, но счастья нам сетя- ми не поймать, и стерегут нас в рощах Горя дети, и ускольза- ет в волны благодать. Бесчи- сленны коварные ловушки: их не открыть и их не избежать. В пророчествах бессмысленных ку- кушки за час вперед судьбы не угадать. А там... чт'o там, мы ниче- го не знаем. А тайные моря и бе- рега мы дивной сказкой счастья окружаем и окружать мы будем их всегда. И в самом деле, если волны света не затопляют села и поля, – причины нет еще не верить в это, что есть иная, лучшая Земля. А если так, и правда голуби- ный там льется свет, и нет ему оков,– чего желать еще мо- ей любимой, как не блаженных этих берегов! Не так ли ей (кто скажет мне!) ответить? Нет, робких слов – глухих не уроню. Мне надо мысли эти пере- метить и отложить в храниль- ницу свою. Она больна и страх ее объем- лет, и слов моих невнятных не поймет. Она в бреду и мне уже не внемлет: глаза блестят, пересыхает рот. А мне – молчать, считать ее мгновенья, сжимать в губах бес- сильные слова и слушать бред ужасного значенья привязанного к жизни существа...