Годы молчания не обратил в золотые.

Годы прошли. Обмелела душа, как река.

Божьего промысла сети бросаю пустые:

"Бог не увидит такого, как я, дурака!.."

Поэзия уходили от меня, прежние чувства выдыхались, словно откупоренный лимонад. На место строчек и рифм всё настойчивей просилась газета. Сбывалось пророчество прозаика Гены Давыдова: "Очерки, репортажи. Отчёты с партийных конференций. Всё будешь писать! Главное, от коллектива не отбиваться".

– Надо бы поздравить наших коллег из газеты "Коммунар" с Днем печати, – сказала мне Лапик где-то в конце апреля. – Вы ведь, Сергей, человек творческий? Стихи пишете, на гитаре играете. Может, что-нибудь придумаете?

Придуманное решили записать на пленку и привезти коллегам в подарок концерт художественной самодеятельности, организованный силами редакции. Я взял несколько известных песенок, вроде "За что вы Ваньку-то Морозова?", и написал на старые мелодии новые слова, увязав их с конкретными лицами. Получилось довольно занятно. Например, музыкальное поздравление старейшему журналисту "Коммунара" Василию Липатову, часто публиковавшему свои материалы под псевдонимом "В. Арсентьев", заканчивалось такими строчками:

Хоть по годам он – лист осенний,

Но как Геракл, неутомим.

Его фамилия – Арсентьев,

А В. Липатов – псевдоним.

А для редактора "Коммунара" Н. Потапова я сочинил другую песенку, при молчаливом согласии Высоцкого:

"Пусть будет жизнь красивой, как в кино!" -

Решил горком. А мне куда деваться?

Фотограф щелк да щелк… Да все равно

Перед бюро придется отчитаться!

Юрка Петров записал наш концерт на магнитную ленту, и накануне Дня печати редактор Лапик отвезла ее в Уссурийск. Вернулась, и на вопрос, мол, как там уссурийским коллегам наше редакционное творчество, ответила:

– Понравилось. Смеялись от души! Говорили, что так их еще ни разу не поздравляли. Даже пленку оставили переписать – на память.

Разговор состоялся шестого мая. А через неделю меня уволили из газеты с формулировкой "по собственному желанию". Не думаю, что из-за пленки: в конце концов, не Галич же эти куплеты исполнял! Возможно, кому-то что-то померещилось, вот и решил отличиться. А здесь – такой удобный случай. Опять же, китайская граница недалеко. Да и с Тимой я по утрам все ещё продолжаю бегать.

– Вы, Сергей, подождите немного, а там я что-нибудь придумаю, – изрядно смущаясь, сказала мне Лапик, отдавая Трудовую книжку. – Все поправится, вот увидите. "Там" ведь тоже всякие люди сидят!..

Не знаю, какие там люди сидели: я их анкет не читал. А вот Лапик проработала после этого меньше года. В райкоме партии подыскали формальный предлог – и отправили редактора на пенсию.

Для Лапик это был тяжелый удар. Она держалась, как могла. Примерно с полгода еще приходила в редакцию – подрабатывала корректором, только чтобы не сидеть без дела и не чувствовать себя одинокой. А однажды утром – не пришла. Не выдержало сердце.

В то время я жил далеко от Покровки, и о похоронах узнал много позже – года через два. Мне рассказали: больше всего венков было от райкома КПСС. Ну, это уж непременно. Чего-чего, а хоронить-то партия всегда умела, этого у нее не отнять… И добавить мне к этому – нечего.

В Уссурийске пахло весенними тополями, а у меня на душе кошки скребли. До тех пор, пока не устроился на работу: подался на хлебозавод N3 – рабочим цеха. Из смены в смену стоял у печи – выбивал готовый хлеб из форм, и тут же выставлял на железные рамы другие – с опарой. В общем, делал то же самое, что и товарищ Горький в рассказе "Двадцать шесть и одна", только с поправкой на механическую печь и молоко за вредность. Плюс премиальные за перевыполнение плана по производству хлебобулочных изделий в счёт пятилетних обязательств.

Больше всего мне нравились ночные смены: хоть немного веет прохладой из открытых окон. А днем прямо сущая Африка, и начальство всегда рядом. Горячие рамы с формами выходят из печи одна за другой, нельзя упустить их, иначе хлеб сгорит. Крутишься как заведенный: выбил хлеб из формы на ленту транспортёра, схватил из бруфера формы с готовой расстойкой, поставил на раму, чтобы отправить в печь – и по новому кругу. И так за смену – четыре часа, а еще четыре – на укладке хлеба.

Платили на хлебозаводе хорошо, грех жаловаться. Однако рабочих постоянно не хватало. Выручала наша доблестная Советская армия – присылала на хлебозавод защитников Родины. Я так думаю, исключительно для пользы дела – чтобы солдаты не расслаблялись по казармам. А вносили свой вклад в дело укрепления обороноспособности страны.

На хлебозаводе я работал до декабря. Числа пятого вдруг пришел мне гонорар из Свердловска – за подборку стихов в коллективном сборнике "Вам, романтики!". Чуть не год добирались до меня эти двести рублей. Почти моя месячная зарплата.

Вот здесь-то и мелькнула мысль: а не податься ли на Сахалин?

Это остров такой большой. И Япония где-то рядом.

Если отправиться из Южно-Сахалинска по японской узкоколейке на север острова, не разминуться с поселком Смирных. Только не надо думать, что там одни смирные живут. Это просто посёлок так называется. Места здесь глухие,зяблые, народ цивилизацией не разбалован, одни лесорубы кругом. Впрочем, нормальные мужики. С такими хоть лес валить, хоть в очереди за пивом стоять:ни за что не подведут. Один, я помню, на волне перестройки аж до народного депутата дорубился. Не знаю, что уж он там особо ценного наработал, но бюст народному лесорубу в леспромхозе поставили.