– Да уж от тебя-то конфеток дождешься, держи карман шире, – протянул Лаптев, и безнадежно махнул рукой. – Ладно, иди, – и добавил на посошок. – Потом мне объяснительную напишешь…

В отличие от большинства "районок", в которых мне довелось работать, в Смирных редакция и типография размещались в разных зданиях. Летом, может быть, это и ничего, не знаю, до тепла я здесь не дожил. А вот зимой пока дойдешь от редакции до типографии, задубеешь, как эскимо. К тому же, существовала в "Новой жизни" скверная традиция – тянуть выпуск газеты до позднего вечера. Не иначе, как со сталинских времен осталась эта привычка – ждать, пока в райкоме партии свет не потушат. А то не дай бог, вдруг особо ценная мысль у партии под вечер родится? Надо же её вовремя до читателя донести!

Набирать первую полосу начинали часов в семь вечера. Это сейчас за компьютером сидит премилая девушка и нежными пальчиками верстает газету хоть так, хоть эдак. А раньше строчки отливали из металла на специальных машинах – линотипах: на одном линотипе – основной текст, на другом – заголовки. Потом аккуратно, строчка к строчке, выкладывали всё это в железной рамке (форме), вставляли пробельный материал – шпоны и шпации, и обвязывали это всё шпагатом, чтобы не развалилось. А дальше – проще: накатают на строчки типографской краски, сделают оттиск полосы. И вручат дежурному по номеру: читай, любезный!

И вот сидишь, читаешь полосу, всевозможные ошибки (на журналистском жаргоне – "блох") выискиваешь. А их в "Новой жизни" всегда было до ужаса много, прямо как у бездомной собаки в хвосте. Дочитаешь полосу до конца, отдашь правку линотиписту. Он заново наберёт тебе строчки. Несёшь их, горячие как пирожки, к метранпажу, на ладони дуешь. А метранпаж стоит, словно сапожник, с шилом у верстального стола, и знай себе, молоко за вредность дует.

Распустит метранпаж на форме шпагат, подденет шильцем негодную строчку, выдернет её, заменит на другую. И все повторяется сначала: шпагат, прокатка, оттиск, сверка… Пока всю газету до конца не вычитаешь и в свет не подпишешь.

Дежурного по номеру в докомпьютерные времена называли просто: "свежая голова". И приходил он в типографию обычно после обеда. Оно и правильно: отоспится, чаю попьет. Вспомнит, какое нынче число и какого месяца. Глядишь, и ошибок в газете поменьше будет.

Не знаю, почему, но чаще всего дежурить по номеру Лаптев отряжал меня. То ли, думал, голова у меня была после обеда свежей, чем у других, а то ли моё студенчество в Литературном институте на него так магически действовало.

– Смотрите, чтоб ни одной ошибки не проскочило, – всякий раз напутствовал меня Лаптев. – А то вот Ялдина в тот раз дежурила, так одну "блоху" пропустила. Вместо "обязательства" слово "обЛязательства" проскочило. Хорошо, что до первого секретаря дело не дошло…

Словом, так: что не номер, то я – в типографии. Задерживался часов до десяти вечера, иногда и позже приходилось газету подписывать. Это когда вдруг в поселке свет отключат или метранпаж молоко со спиртом перепутает. Но это ещё пустяки! Главным злоумышленником в типографии был один линотипист, не помню, как его звали. Ну, может, и не совсем враг народа, но к партийной печати он, точно, был сильно поврежден. Так о нем поговаривали в газете.

– Ты с ним поосторожней. И не заметишь, как он тебе ошибку в полосе сделает, – говорила мне корреспондентка Люба Ялдина из Ростова. Та самая, которая лопухнулась с "обЛязательствами". – Я ведь тот материал три раза читала, ни одной "блохи" не нашла! А утром свежий номер открыла – и вот она, ошибка. Ну, как могло такое случиться?

– Вычитывать надо как следует, тогда и "блоха" бы не проскочила, – на ходу замечал корреспондент Коля Огородников. Он всегда куда-то спешил: то за материалом, то на обед, а то за настойкой "Горькая" крепостью 28 градусов. Фотокорреспондент Виталик Свеженцев, тот вообще в газетные дела глубоко не лез. Ему бы щелкнуть кого-нибудь из передовиков производства, проявить, закрепить и отпечатать размером 9 х 12. Ну, и гонорар получить. А все остальное его не трогало.

(Лет через пять после "Новой жизни" я встретил Виталика всё там же, на Сахалине, только немного северней – в Ногликах, в газете "Знамя труда". Виталик же сфотографировал меня для обложки моей первой книги "Карманный Патрикеев". Отобразил в лучшем виде, а заодно и себя в выходных данных увековечил. Интересно, где Виталик теперь? Если буду в тех краях, обязательно поинтересуюсь).

Так вот. Дежурю я однажды по номеру, дочитываю последнюю полосу. Вдруг открывается дверь, и входит редактор Лаптев. Весь какой-то взъерошенный, с ожиданием неминуемой неприятности на лице. С такими лицами, помню, партийно-хозяйственный актив на заседание бюро райкома приходил – разносы получать. С бюро всё ясно, там взгреют – не поморщатся, а здесь-то редактору с чего расстраиваться? Партийный секретарь я, что ли? Сижу, газету читаю, никого не трогаю. Номер подпишу – домой пойду.

– Что такое, Василий Кузьмич? – спрашиваю.

– Да ничего. Это я так, на всякий случай, к тебе зашёл, – отвечает Лаптев. – У нас в завтрашнем номере идет партийное обращение к труженикам района, так ты здесь внимательней… Дело-то серьёзное. Не дай бог, ошибка проскочит!

– Все будет нормально, Василий Кузьмич, – отвечаю. – Я же читаю, смотрю.

– Хорошо, если смотришь. Ошибок-то много?

– Да есть одна, – и показываю слово "Грудящиеся" (вместо "трудящиеся"). – Была еще парочка запятых не там где надо, но их уже метранпаж шилом сковырнул.