— Только когда голоден, — сказала Юдифь. — Ты тоже плакала.

— Я не знала, что он будет так громко плакать, — добавила Мириам. — Все младенцы так плачут?

— У твоего братишки особенно сильный, здоровый голос, — сказал Исаак. — Со временем он научится при необходимости умерять его.

И на протяжении всего обеда врач вел себя таким образом, старался уделять внимание жене и близнецам, ел мало и думал о поведении Луки.

— Натан прогулял сегодня уроки, — сказала Мириам.

— Нет, — ответил ее брат-близнец.

— Тогда почему я тебя не видела? — спросила Мириам. — Тебя не было в классе.

— Но я не прогуливал, — запротестовал Натан.

— А что же ты тогда делал? — спросила Мириам с ноткой торжества в голосе.

— Я… неважно, что я делал, — сказал Натан. — Я не прогуливал занятий.

— Почему бы не сказать нам, Натан? — спросил Исаак. — Почему люди не защищаются, когда им дают такую возможность?

— Потому что вы не поверите мне, и мама сочтет, что я лгу, — ответил Натан.

— Потому что у его друга Моссе будут неприятности, если он скажет, что делал, — сказал Мириам.

— Потому что он слишком упрямый, — сказала Юдифь, глядя на старшего сына с любовью и раздражением.

— Эти причины кажутся очень правдоподобными, — сказал Исаак. — Натан, какая из них верная?

— Если все знают, почему я делаю все так, — сказал в бешенстве мальчик, — то с какой стати мне говорить?

Он вскочил из-за стола и выбежал из столовой. Исаак поднялся и пошел в кабинет. Сел в массивное резное кресло, положив руки на колени, и попытался изгнать из головы посторонние мысли. Что заставляет людей вести себя таким образом, который представляется очень странным, однако человек не удивляется, что его сын в восьмилетнем возрасте повел себя так же?

Чего они боятся больше быстрого и неминуемого незаслуженного наказания? Насмешки тех, кто не верит им? Угрызений совести из-за предательства. Унижения гордости, сопровождающего оправдание? Или чего-то еще? Пока что ответа Исаак не находил. Наконец он встал и вышел во двор. Дом был сонным; ничто живое не шевелилось, кроме кошки, подошедшей и потершейся о его ноги.

— Ты знаешь? — спросил он. — Ты, которая не унизится до того, чтобы оправдываться перед каким бы то ни было судом?

Но ответом кошки было вопросительное «мяу», и каким бы мудрым оно ни было, его пониманию не способствовало нисколько.

Врач спокойно взял свой посох, пересек двор и открыл ворота. Пошел по хорошо знакомым улицам гетто к воротам и разбудил дремавшего на посту привратника.

— Иаков, если кто-то будет искать меня, — сказал он, — то я иду навестить заключенного в епископской тюрьме. Скоро вернусь.

Привратник зевнул и ответил кивком, забыв, что врач не может этого увидеть, но Исаак уже шел через площадь, постукивая посохом.

— Лука, — оживленно заговорил он, как только его допустили к заключенному, — почему вы отказываетесь защищаться? Слишком горды, чтобы оправдываться?

— Не понимаю вашего вопроса, сеньор Исаак, — ответил Лука. — Я не гордый. Гордиться мне нечем.

— Все знают, что вы обладаете способностью нравиться людям своими речами и манерами, — сказал Исаак. — Это может быть источником гордости.

— Я бы гордился этим, будь это так, — заговорил Лука, — и если б научился этому благодаря упорной работе и уму. Некоторые люди кривят лица и не могут улыбнуться без того, чтобы улыбка не выглядела угрожающей. Стоит ли им гордиться способностью вселять страх в сердца? Думаю, нет. Это случайность, не мастерство.

— Тогда, может, защищаете кого-то своим молчанием, — сказал Исаак. — Ваша защита причинит зло кому-то, кого вы уважаете?

— Кого? Может мое молчание помочь Рехине или Ромеу? Кто еще помогал мне здесь? О ком еще мне беспокоиться?

— Может быть, защищаете кого-то на Мальорке, — сказал Исаак. — Мать, отца или другого родственника. Учителя.

— Им ничто не может помочь, сеньор Исаак, — ответил Лука. — Или повредить.

— Тогда не считаете, что мы поверим правде, услышав ее от вас, — сказал Исаак.

— Сеньор Исаак, если б я знал правду, то прокричал бы ее с высокой крыши. Но я не могу сказать того, чего не знаю, а когда не знаешь правды, ты не можешь даже солгать. Вот и все. Больше мне сказать нечего.