В то время как Тристан, быстро отличившийся на военной службе, рисковал жизнью в Алжирской армии и вместе с тем зачастую поддавался опасным соблазнам пылкого, необузданного воображения, Арман мирно жил на родине вдвоем со старушкой матерью. Тристан иногда высмеивал его за домоседство и называл аббатом, уверяя, что не случись революции — Арман, на положении младшего сына, неминуемо стал бы священником; но эти шутки не сердили Армана. «Зови хоть каноником, только дай богатый приход», — отвечал он. Мать этих молодых людей, баронесса де Бервиль, рано овдовевшая, жила зимой в Париже, в квартале Маре, а весну, лето и осень проводила в небольшом своем поместье Клиньё. Ограниченные средства не позволяли ей вести дом на широкую ногу, но так как сыновья были завзятые охотники, а баронесса обожала их обоих, то из Англии выписали охотничьих собак. Кое-кто из соседних помещиков последовал этому примеру, образовалось несколько небольших стай, объединяя которые можно было устраивать недурные охоты в Каренельском лесу и окрестных угодьях. Благодаря этому обстоятельству между владельцами Клиньё и двух — трех соседних поместий вскоре завязались постоянные дружеские сношения. Как явствует из всего сказанного раньше, г — жа де Вернаж была признанной царицей этих мест. Начиная с владельца Франконвиля и, председателя суда в Бовэ и кончая несколько старомодным щеголем, доживавшим свой век в Люзарше, — все, даже приходский священник в Нуази, преклонялись перед прекрасной маркизой. Ренонваль был местом встречи всех, кто занимал сколько-нибудь видное положение в Понтуазе и окрестностях этого города. Все в один голос восхваляли, подобно Тристану, изящество и доброту владелицы замка Ренонваль. Никто не мог устоять против ее очарования; она, как принято выражаться, безраздельно властвовала над сердцами; вот почему Арман был так недоволен тем, что брат не поехал домой вместе с ним.

Ему нетрудно было найти предлог, чтобы объяснить отсутствие Тристана: вернувшись в Клиньё, он сказал матери, что брат заехал к фермеру, с которым вел переговоры о покупке земельного участка.

В те дни, когда сыновья охотились, г — жа де Бервиль назначала обед на девять часов, чтобы садиться за стол всей семьей; на этот раз она тоже решила повременить, покуда не вернется старший сын. Как всякий охотник, потрудившийся на совесть, Арман изнемогал от голода и жажды, и эта проволочка мало его радовала. Быть может, он втайне опасался, что визит в Ре- нонвале затянется дольше, чем уверял Тристан. Как бы там ни было, он первым делом слегка закусил, чтобы не так тяжко было ждать, затем проведал собак, окинул хозяйским глазом конюшню и наконец, полусонный от усталости, прилег на диван.

Уже совсем стемнело; разразилась гроза. Г — жа де Бервиль, сидевшая, по своему обыкновению, за пяльцами, поглядывала то на стенные часы, то на окно, по которому хлестал дождь. Прошло томительных полчаса, и старушка начала беспокоиться.

Куда девался твой брат? — спрашивала она Армана. —

Немыслимо, чтобы в этот поздний час, да еще в ненастье, он так долго задержался в пути; с ним, наверно, что-нибудь случилось, я вышлю кого-нибудь ему навстречу.

Это лишнее, — отвечал Арман, — клянусь вам, ему так дее хорошо, как нам с вами, если не лучше: убедившись, что дождь зарядил надолго, он, наверно, остался ужинать где-нибудь в кабачке в Нуази, покамест мы здесь дожидаемся его.

Гроза все усиливалась, время тянулось нестерпимо долго; устав ждать, сели за стол, но обед прошел в тоскливом молчании. Арман хоть и упрекал себя в том, что понапрасну, как ему думалось, оставляет мать в мучительном неведении, но был связан своим обещанием. Со своей стороны, г — жа де Берврль видела по лицу сына, что он волнуется; Причины его беспокойства она не могла себе уяснить, но оно было заметно. Зная, с какой нежностью и с каким доверием к ней относится Арман, г — жа де Бервиль понимала, что если уж сын ведет себя так скрытно, значит иначе он не может. В чем же тут дело? Это ей было неизвестно, но она уважала его молчание, как оно ни тяготило ее. Изредка она с опасливым, почти что умоляющим видом поглядывала на него, а затем снова молча прислушивалась к раскатам грома, порою вздыхая и пожимая плечами. Она делала над собой огромное усилие, чтобы казаться спокойной, но руки у нее дрожали. Время шло, и Арман все сильнее сомневался в том, хватит ли у него твердости сдержать слово. Пообедав, он не решился встать со своего места; мать и сын долго еще сидели, облокотясь о стол, с которого слуга давно уже убрал посуду; они понимали друг друга, без слов.

Часов около одиннадцати горничная баронессы принесла подсвечники. Г — жа де Бервиль пожелала сыну спокойной ночи и удалилась в свою спальню, где принялась читать положенные молитвы.

«Что же, в самом деле, вытворяет этот сумасброд? — спрашивал себя Арман, снимая, прежде чем лечь в постель, свои охотничьи доспехи. — Ничего страшного, надо думать. Строит глазки госпоже де Вернаж, скрепя сердце переносит внушительное молчание Ла Бретоньера. Да полно, так ли это? Мне думается, в этот час Ла Бретоньер уже в коляске, катит на ночь к себе домой. Правда, возможно, что и Тристан в пути, — но в этом я все же сомневаюсь; дорога неважная, в проливной дождь трудно ехать верхом. С другой стороны, в Ренонвале — превосходные кровати, и особа столь учтивая, как маркиза, может, разумеется, приютить капитана, которого застигло ненастье. Приняв все во внимание, надо полагать, что Тристан вернется только завтра. Это весьма досадно по двум причинам: Ео — пер- вых, это волнует матушку, а во — вторых, найти пристанище у соседки — опасное дело; ночь под кровом хорошенькой женщины— самый что ни на есть дурной советчик; ведь никогда не спишь спокойно в доме людей, о которых грезишь наяву, а нередко там даже совсем не спишь. Что будет с Тристаном, если он по — настоящему полюбит эту кокетку? У него пылкости хватит на двоих — тем хуже. Ей легко будет его одурачить, быть может слишком легко — на это вся моя надежда: она решит, что невелика честь провести такого порядочного человека…»

— А в конце концов, — сказал себе Арман, туша свечу, — пусть возвращается, когда ему угодно; он парень красивый, храбрый, он отлично вышел из трудного положения под Константиной, выйдет и в Ренонвале.

Весь дом давно уже спал, всюду царила глубокая тишина, как вдруг с дороги донеслось цоканье копыт. Было около двух часов пополуночи; чей-то властный голос крикнул: «Откройте!» — и пока конюх с трудом, одну за другой, приподымал тяжелыг железные перекладины, чтобы открыть ворота, собаки, по своему обыкновению, принялись жалобно скулить. Арман, спавший крепчайшим сном, внезапно пробудился и увидел перед собой брата, закутанного в плащ, с которого струилась вода; в руке Тристан держал зажженную свечу.

— В какую пору ты явился! — воскликнул Арман. — Сейчас либо очень поздно, либо очень рано!

Тристан подошел к брату вплотную, стиснул его руку и дрожащим от бешенства голосом сказал:

— Ты прав, она последняя из женщин; никогда больше я с ней не увижусь.

Затем он круто повернулся и вышел из комнаты.

Сколько Арман ни расспрашивал, сколько ни уговаривал Тристана, тот никак не пояснял брату странных слов, произнесенных им тотчас по возвращении. На другой же день Тристан объявил матери, что ему нужно побывать по своим делам в Париже, и отдал соответствующие распоряжения; он намеревался уехать в тот же вечер.

— Согласись, — говорил ему Арман, — что ты поступаешь со мной довольно бесцеремонно: ты открыл мне половину своей тайны, а остаток нежданно — негаданно увозишь с собой. Что мне подумать об этом внезапном отъезде?

— Все что захочешь, — ответил Тристан с таким равнодушным видом, что Арману его спокойствие могло показаться и не напускным. — Не ломай себе голову понапрасну. Что правда, то правда! Я вспылил из-за пустяка, повздорил, потому что мое самолюбие было задето, разобиделся — называй это, как тебе угодно. Ла Бретоньер наводил на меня тоску, маркиза была в дурном расположении духа, гроза действовала на меня раздражающе; я поехал домой, сам не зная почему, и говорил с тобой, лтлавая себе отчета в своих словах. Если ты уж очень хо-'