— Архимандрит Борис.

Усталый владыка с темными мешками под глазами листал его личное дело, как старый штабной кадровик.

— Армия… то добре… усадебная церковь… не устали служить без людей?

В самую точку попал! Но ответ владыке был не нужен; он задавал вопросы, и сам же на них отвечал.

— Тяжело без людей, тяжелооо, нам бы прихожан побольше. Так. Образование какое? А, Московская Духовная, сие похвально. Нареканий нет… характеризуется сугубо положительно… а если на Чукотку вас пошлем, что скажете? Но, впрочем, вы армейский, умеете честь отдавать. Добре, — архиепископ как-то чересчур молодцевато хлопнул ладонью по столу, — будем рассматривать, будем рассматривать… Бог благословит, ступайте.

Никогда отец Борис не рвался в иерархи; не для того он принял постриг, чтобы командовать церковным округом. Но если так само сложилось, без его участия, значит, в этом Промысел; можно сделать кое-что полезное для Церкви.

Но для начала все-таки придется сделать гадость.

В пятницу отец архимандрит зашел в сторожку к Сёме. Сёма сидел на диване, читал детективную книжку. Увидев священника, вскочил. Стоял подобострастно, словно согрешил, и ждет немедленного разоблачения: покорно, покаянно, но с тайной надеждой, а вдруг пронесет?

Странные люди; церковной жизнью не живут, с Богом общаются лично, когда пожелают, и Господь обязан каждую минуту быть готовым выслушать претензии и просьбы; что им долгополое сословие? А все равно, поди ж ты: ряса действует на них, как генеральские лампасы на армейских. Рав-няйсь! Смиир-на! Вольна.

— Здравствуйте, Семён Гелиевич!

Отец Борис старался говорить как можно ласковей; боялся, что в ответ услышит: здравия желаю! Но Сёмен ответил тоном провинившегося мальчика:

— Здравствуйте, ваше высокопреподобие.

По уставу вьюнош говорит, не от сердца…

— Семён Гелиевич…

Семён испуганно замахал руками; дескать, что вы, что вы, я для вас без отчества:

— Да просто Сёма.

— Сёма, пришел к вам покаяться.

Глаза у Сёмы округлились. Он молчал, покорно ожидая приговора.

— Придется отобрать у вас не только храм.

Сёмино лицо покрыла обморочная белизна; юноше сегодня не до шуток, нужно изъясняться осторожней.

— Нет-нет, вы меня, наверное, не так поняли. Просто правящий архиерей потребовал убрать философов.

И за что такое испытание — говорить о том, во что не веришь?

Сёма всполошился, снова замахал руками! Но по-другому, как напуганная птица машет крыльями, когда у нее отбирают птенцов.

— Да вы что, нельзя, они же на учете! Их закрашивать нельзя! Меня посадят!

— Опять неправильное толкование, дорогой Семён. Росписи останутся на месте, но мы их на время прикроем чехлами. Глядишь, придет другой владыка, утонченней — сразу снимем.

Сёма такой человек: никогда не спорит до конца. Высунется, как черепаха, коротко ответит, спрячется обратно, и оттуда, из-под панциря, глухо добавит: ну да… ну так…

— А… если чехлами… а они не задохнутся? Нет? Ладно, как директор скажет.

Что скажет директор, заранее ясно. Но директор далеко, в Москве, и когда вернется, не объявлено; угрожающая дама Цыплакова отправлена директором в командировку. (Архимандрит и опасается ее, и уважает — когда в конце 70-х храм собирались раскатать и переправить в музей деревянного зодчества под Вологдой, Анна Аркадьевна пригрозила областному управлению культуры, что дойдет до Брежнева; те отступили.) Так что бучу никто не поднимет. Зато владыка рядом, и если что решил, то своего добьется.

Поэтому они с Тамарой Тимофеевной купили ткани, здесь же, на музейной фабрике; для постных чехлов креп-сатин, для мясоеда белый штоф; субботним вечером вдвоем пристроились на солее. Тамара звучно нарезала заготовки, а насквозь простуженный отец Борис туго натягивал ткань, чтобы ножницы легко скользили. Он был сейчас как мальчик, помогающий маме сматывать пряжу в клубок.

— Ну, долго нам еще?

— Отче, не спеши. Лучше натяни как следует. Ровно. Вот таак, хорошо. А ты не чувствуешь, как пахнет?

— Ничего не чувствую. Тебе не кажется?

Тамара Тимофеевна отложила ножницы, приоткрыла боковую дверцу алтаря.

— Неет, я точно говорю. То ли крыса сдохла, то ли что. Как же ты служил, отец, я не пойму. Пойди, посмотри за престолом.

Тамара Тимофеевна убеждена, что батюшка — столп православия, но в быту несмышленый младенец; ей доставляет удовольствие покорно слушаться его во всем церковном, властно помыкая в жизни. Отец архимандрит не возражает; хочет так думать — пускай.