— Очень интересно рассуждаете, Иван Саркисович!

— Я знаю.

— Вот ваши… э… Мещериновы. За ними сколько шлейфов тянется? а? ну, с большевицкой прямотой, без скидок? Если подсобрать реальных документиков? Водичка в Соликамске покраснела?

— Ничего такого по документам нет. Им государь давал, — Шомер чувствует, что лично оскорблен.

— А у других забирал? И за что он давал? за красивые глазки? А Мещериновы никого не жулили? На ваших соплеменников, простите за откровенность, собачек не спускали? Не топили в винокурнях?

Иван Саркисович замирает на высокой ноте, долго смотрит сквозь очки и примирительно итожит:

— Но это все по части прокурорских, мы-то с вами не рентгеном занимаемся. Скорей наоборот. Новокаином.

И без перехода, резко:

— Ладно, Теодор Казимирович. Хорошие были ваши Мещериновы, согласились, и мои клиенты тоже неплохие, у вас пять минут, излагайте.

Павел не успел набрать ответ: телефончик снова вспыхнул, затрещал, стал биться, как рыба в руке.

Странно разговаривать в кромешной темноте, как будто бы спросонок.

— Старечог?

— Юлик, здорово!

— Ты уже в Москве!

— Да, приехал к вам в столицу.

— А чего не объявляешься?

— Ну мы же в принципе договорились? Мы, питерские провинциалы, не навязчивы. Сами ждем, когда нас позовут.

— О, какие мы гордые. В общем, я пришлю машинку, что-нибудь без четверти, о’кэй?

Голос Юлика звучал почти сурово, но в глубине его как будто клокотало ликование, звенела подростковая уклончивая гордость.

— Машинку? Это что-то новое. Ты, что ли, получил гараж в наследство?

— Наследство не наследство, а сижу я теперь на шестом этаже.

Юлик осторожно умолк.

Так вот он для чего звонит!

— А как же друг твой Шура Абов? Вы теперь с ним одесную и ошуюю от бога?

— А его больше нет. Списали Абова на берег, — с удовольствием ответил Юлик.

Фейерверк, салют, фанфары!

— Вот это да! А за что?

Юлик слишком долго пыжиться не в силах. Голос его зазвенел.

— Да я и сам не в курсе. Вчера пришел, а кабинет мой опечатан. Ну, думаю, все, отыгрались. Тут, прикинь, выходит генерал Семеныч, сам, своей персоной, и лично, под белые ручки, ведет на шестой. Там Михаил Михалыч, сразу — очень злой и очень сладкий. Абов, говорит, уволен, теперь ты за него. А? Ты представляешь, какой поворотик?

Тут Юлик не сдержался, подпустил фасону:

— Так что в восемь сорок пять за тобой подъедет BMW, семерка. И смотри, не перепутай этажи.

— Я думаю, меня проводят.

Шачнев заглотил наживку.

— А. Ну да. Конечно. На шестой без охраны не пустят.

Как только завершился разговор, сразу же, без паузы, в трубке вспыхнул голос Таты.

— Ты чего по городскому не подходишь? И с кем так долго болтал по сотовому?

— Тихо-тихо-тихо, успокойся. У нас тут светопреставление, египетская тьма. Где-то на подстанции авария, все отрубилось. А говорил я с Шачневым, прости уж, по делам.

Тата радостно сдала позиции.

— Паш, я ничего, я просто так, без никакого дела.

Поболтали пять минут; стоило нажать на сброс, как в ту же самую секунду телефон сработал. Что за позвоночный день!

— Павел!

Бог ты мой! Она — сама — звонит ему!

— Да, Влада, это я.

— Что ж это вы, Павел, исчезаете? Не попрощавшись?

О, как она умеет сладко злиться.

— Влада! Просто телефон был занят.

— Я знаю. Я не могла пробиться. Какой вы занятой, однако, и востребованный.

Удивительно, но сердится она почти как Тата, по-кошачьи злобно прижимая уши. Но если на Тату он злится ответно, то здесь испытывает что-то вроде умиления.

— Вам не идет быть вспыльчивой.

— Давайте я сама решу, что мне идет, что нет? Договорились?

— Договорились!

— Ладно. Вы, кажется, хотели встретиться?

— Мечтал.

— Что вы делаете завтра днем?

— Работаю.

— А, чччерт. Но ваша работа в этом, как его, Приютине? А вы сказали, что в Москве?

Ничего себе напор! И чччертыхается она совсем как Старобахин.

— В Москве, но по делам. А если вечером?

— Вечером я не могу. Так… Послезавтра занято… а послепослезавтра?