До Алма-Аты везли клетки на уазике «Скорой помощи». Всю дорогу Юра сидел среди настороженно молчащих хищных птиц... Потом самолет, багажное отделение. Птиц прекратили кормить за день до полета. Долетели нормально. И дорогу от Москвы на ГAЗ-66 птицы тоже перенесли спокойно. Когда приехали, выпустили, они сразу запрыгали, чиститься начали. Кормили на следующий день после прилета. Первым к еде подошел гриф, как самый старый и сильный...

Так начиналась новая страница в биографии Окского заповедника. Открыв ее, ученые смотрят далеко вперед: они предполагают, что со временем их питомники перерастут в Центр по разведению редких птиц, которых трудно восстановить в естественных условиях. Исследователи помнят простую истину: потеря вида безвозвратна.

Лодка ткнулась в пологий берег Липовой горы. Собственно, никакой горы видно не было, был клочок суши, со всех сторон окруженный водой. Просто такие земли, которые в половодье становятся островом, здесь называют «горами». Горьковатый дым стлался над землей: на кордоне жгли палые листья.

Жена лесника провела нас в свой дом, в комнату, где сейчас жили орнитологи: три кровати, стол, книги. Юры Котюкова не было, он ушел осматривать ловушки.

Мы затопили печь, вскипятили чай, когда наконец пришел Юра, темноглазый, смуглый парень. Скупо поздоровался, не удивился гостям, скинул армейский бушлат и сел к столу, поставив рядом садок. Достал из садка птичку, зажал ее голову между средним и указательным вальцами, быстро измерил крыло, дунул на оперение три раза, что-то внимательно рассматривая, записал несколько строк и тут же опустил птицу в садок.

— Дятел, местный,— сказал Юра и вытащил новую птицу. Это был зяблик. С ним он проделал то же, что и с дятлом, только еще ловко надел на лапку кольцо.

— Не возврат. Летит из Средиземноморья или наших южных районов...

Следующим оказался вьюрок. Обмерив и осмотрев его, Юра пояснил:

— Родился в прошлом году: не все верхние кроющие перья сменились. Самец. Еще не размножался. Состояние хорошее: в жировых депо много жира.

— А где жировые депо? — спросила я.

— Под перьями. — Юра для наглядности дунул еще раз.

Потом быстро закрыл садок и вышел, чтобы выпустить птиц. Вернувшись, сказал:

— Птиц нельзя долго держать в неволе. Перенервничают. Опытному орнитологу достаточно 30 секунд, чтобы узнать о птице все. Или почти все.

Через два часа Юре надо было снова осматривать ловушки, а пока был короткий отдых — горячий чай, банка консервов, сигарета. И время для разговоров.

Юра тоже оказался выпускником Воронежского университета. А родом он был из Тулы. Любит работать на Липовой горе во время весенних перелетов, потому что все в эти дни в природе движется, и надо только не жалеть себя, работать, чтобы ухватить это движение, это массовое перемещение птиц, а уж потом из фактов, добываемых из года в год (они ложатся в «Летопись природы»), возникнет целостная картина жизни птичьего мира. Но — увы!— не зная, откуда прилетел тот же зяблик или как перенес зиму местный дятел, не зная этих мелких фактов, не увидишь и целого...

— Есть интересная цифра, — сказал Юра. — Каждая восьмая птица в Советском Союзе окольцована в нашем заповеднике. Это о чем-то говорит, не правда ли? Только кольцевание дает ответ на вопрос, как мигрируют птицы. Так, к примеру, было установлено, что гусь-белолобик, пролетая над Окским заповедником, уходит гнездиться на север Архангельской области (одна ветвь) и на среднюю Обь (другая ветвь). Возвращаются же обе ветви, собираясь воедино, через Карелию в Бельгию...

Вечером, после последнего обхода ловушек, Котюков сказал:

— Завтра подъем в пять ноль-ноль. Птицы утром живут, с восходом солнца...

Было еще темно, когда мы с Юрой вышли из дому. Путь наш лежал на Агееву гору. На Юре все тот же бушлат и бахилы, меховая шапка. На шее — бинокль. Мне же холодно под тулупом — таким льдом и снегом тянет от воды...

На востоке чуть алеет тонкая размытая полоска. Вода серебристо мерцает. И на ее фоне отчетливо чернеют фантастические очертания дубов, затопленных до нижних ветвей. Юра осторожно выгребает веслами, лавирует меж деревьев, чтобы вывести лодку на простор. Полоса на востоке становится все шире, она уже охватывает треть неба. Вода розовеет. На границе темного и светлого неба показался клин гусей. Клин все время меняет конфигурацию, сосчитать птиц трудно. Юра смотрит в бинокль, делает быструю запись в дневнике.

В 6.30 из-за паутины ветвей затопленной дубравы выкатился краешек солнца, краешек все рос — и вот уже огненный шар повис на ветвях. По серой воде побежала алая дорожка...

Уже полчаса как мы стоим у двух сосен с сухими вершинками, на узкой полоске земли, продуваемой всеми ветрами. Зато обзор! Видно все небо — над водой, над землей, до самого горизонта... Юра почти не отнимает бинокль от глаз, разве лишь для того, чтобы замерзшими пальцами вывести в дневнике несколько цифр и слов. Тишину вспарывают все новые звуки...

— Слышите? — спрашивает Юра. — Это кричит озерная чайка. А это дрозд-рябинник чавкает. Запел жаворонок... Глухарь булькает, словно камешки перекатывает... Курлычет журавль, только что-то голос у него охрип. А вот свиязь летит... Раз, два, три — 28 пар. Слышите свист? Пик-пик, пик-пик...

Небо не пустует ни минуты. Две серые цапли, ровно и сильно взмахивая крыльями, прошли над водой. Закружилась беспорядочная, похожая на воробьиную, стайка грачей. И снова гуси, гуси — четкие клинья на перламутрово-голубом небе. «Полетели, милые, полетели»,— сказал Юра ласково.