— Катька! Твоя сестричка! Знаешь, когда она родилась, я сама не своя стала! Ты мне каждую ночь снилась, тянешь ко мне ручки и плачешь… и так мне захотелось тебя увидеть, узнать, что и как… Говорю Мише, надо ехать! Правда, Миш?

Она размотала одеяло, ловко стянула с девочки мокрые ползунки, бросила на пол. Катька, тощая, голубоватая и полупрозрачная, тут же перестала плакать и заболтала в воздухе руками и ногами. Было ей от роду месяцев десять, насколько я могла судить. Ира звонко шлепнула дочку по попке. Тяжело села рядом, расстегнула платье, расставила колени. Катька сосала жадно, придерживая пышную грудь Иры крошечной ладошкой. Посапывала носом. Светло-рыжие колечки на голове двигались в такт.

— Аж захлебывается, — сказала Ира, глядя на меня сияющими глазами. — Голодная. Искупать бы ее… Горячая вода есть? Или греть надо?

Я кивнула. Я перестала плакать, мой внезапный порыв уже казался мне нелепым.

— Миш, достань Катькины вещички, в голубой сумке, — приказала Ира, и Миша, по-прежнему не произнеся ни слова, послушно отправился в прихожую. — Он хороший, — прошептала Ира, проследив за моим взглядом. — Правда, молодой, дурной еще… Сильно заметно, что я старше? — Она с простодушным любопытством уставилась на меня, ожидая ответа.

Я пожала плечами, не зная толком, что сказать. Чужая женщина, назвавшаяся моей матерью, сидела на диване и кормила грудью мою сестру. Сияла пышными телесами и карими, чуть навыкате глазами. Платье задралось высоко, оголяя бедра. Катька громко чмокала, сжимая и разжимая кулачок. Я глаз не могла отвести от Ирины. В ней всего было щедро — и женственности, и красок, и легкости… Смотрела и думала, что я не в нее… к сожалению. Ни внешностью, ни характером. А может, к счастью…

— Не сильно… заметно, — ответила я запоздало.

— Все говорят, что незаметно, — довольно отозвалась она.

Покормив Катьку, Ира тут же захлопотала насчет купания. Я сняла с антресолей большой таз, который неоднократно собиралась выбросить, чтобы не занимал места. Мы поставили его на кухонный стол, ванную Ира забраковала — маленькая, развернуться негде. Она налила в таз горячей воды, разбавила ее холодной до нужной температуры, которую определила, сунув туда локоть. Двигалась она, несмотря на размеры, проворно и легко, при этом не переставала говорить. Вернее, приговаривать, объясняя каждое свое действие. Я путалась под ногами, не в силах отвести от нее взгляда — она вызывала во мне какое-то жадное, почти истеричное любопытство.

— Водичка тепленькая… сейчас мы нашу девочку… искупаем… и будет наша Катенька чистенькая, как новенькая копейка… — приговаривала Ира.

Она сбегала в гостиную, принесла ребенка, сунула мне в руки — подержи! Я неловко взяла малышку, ощутив ее хрупкие ребрышки. Она только крякнула — видимо, я причинила ей неудобство, — и посмотрела мне в лицо своими круглыми фаянсово-голубыми глазами. Меня поразил ее осмысленный, серьезный взгляд. И вдруг девочка улыбнулась. Я увидела розовые десны и три крошечных зуба — два снизу посередине и один сверху. И невольно улыбнулась в ответ, испытывая странное чувство жалости и восторга.

— Давай! — приказала Ира, и я с сожалением передала ей Катьку. Она проследила за мной взглядом, продолжая улыбаться во весь рот.

Ира усадила малышку в таз. Катька тут же издала радостный визг и замолотила по воде ручками.

— Любит купаться, просто ужас, — объяснила Ира. — Ах ты, разбойница, — проворковала она. — Ах ты, бессовестная девка, смотри, водичку разлила, так ты мне весь таз разбрызгаешь…

У малышки было нежное, в голубоватых жилках тело, алебастрово-белое… Как ангел, вдруг подумала я. Маленький невинный ангел… бедная! Бедная? Я затруднилась бы объяснить, почему «бедная». Так я чувствовала, невольно объединяя в одно целое Ирино предательство по отношению ко мне, молодого любовника, легкомыслие и возможное предательство Катьки когда-нибудь в будущем…

Ира намыливала дочку мылом, смывала, поливая ее из кружки, и все это громко смеясь и болтая. Катька радостно шлепала по воде руками и вдруг громко разревелась — мыло попало в глаза.

Я смотрела на них и думала, что у меня этого не было. Меня бросили, как… щенка. Удивительное дело — думая так, я не испытывала привычной горечи. Похоже, запас ее в моем организме исчерпался за двадцать пять лет. Весь вышел.

— Полотенце! — повернулась ко мне Ира, и я побежала в спальню, вытащила из шкафа новое пляжное полотенце, которое, не удержавшись, купила в прошлом году, смутно представляя себе, как буду лежать на пляже, — да так и не выбралась туда ни разу. Миша спал, сидя на диване. Свистел носом. Его крупные руки лежали на коленях, голова была запрокинута. Во сне лицо его казалось детским.

Полотенце было ярко-голубое с белыми корабликами. Катька, завернутая в него, сверкала синими глазами, улыбалась. Ира принесла маленький гребешок, принялась расчесывать ее жидкие волосики. Катька сидела на столе тихо, как мышь, заведя глаза под лоб, словно пыталась рассмотреть, что же происходит там, наверху.

— Моя красавица, моя малявочка, моя рыжуля, — приговаривала Ира, радостно смеясь. — А какие у нас волосики хорошие… скоро косички заплетем… наденем платье с карманчиками, чтоб любили мальчики… Все мальчики будут наши… А ну их, мальчиков, — продолжала она, — ну их на фиг… совсем! Не нужны нам они!