Вот и получалось, что этот второй окажется лишь пустой жертвой, и только. Тогда — зачем?

Иное дело, если бы можно положить в ногах Глеба или, скажем, Изяслава, но и тут… Мало того что такой вариант можно было рассматривать только как чисто теоретический, но вдобавок от него еще и припахивало. Не так противно, конечно, как несло от Хлада, но само по себе весьма и весьма скверно.

— Стало быть, прощевай, — печально вздохнула она, пояснив: — Я тут по делам кое-каким схожу да кое-кого заодно поспрошаю. Авось чего и подскажут.

Не зная, вернется или нет, а если да, то когда и какая и сможет ли принести мало-мальски утешительную новость, она вновь подошла к его изголовью и, чуть помедлив, склонилась к бледному лицу.

В иное время она никогда бы так не поступила, но сегодня ей было можно все.

Почти все.

Она наклонилась еще ниже и неловко ткнулась сухими губами в княжескую щеку.

Почувствовав, что предательская слезинка сейчас сорвется и упадет прямо на его лицо, она резко отпрянула, но стремительное движение оказалось слишком медленным по сравнению с быстротой соленой капли, и у самого выхода, когда она уже с силой распахнула перед собой дверь, ее успел догнать голос князя:

— Не плачь. Мы еще повоюем.

Она выскочила из опочивальни как ошпаренная. Ведь ее успокаивал именно тот человек, который сам сейчас нуждается в утешении больше всех живущих на этом свете.

Но в то же время его фраза словно прибавила Доброгневе уверенности, и она уже ни секунды не колебалась в своем решении пойти туда, не знаю куда, и принести оттуда то, не знаю что.

К тому же, помнится, давным-давно рассказывала ей бабушка, что и впрямь был молодец, которого отправили именно с таким поручением, и он, между прочим, с ним успешно управился, так что конец был очень и очень хороший.

Впрочем, у бабушки все и всегда хорошо заканчивалось, да на то она и сказка, иначе их и не придумывали бы люди.

А зачем?

Грустную да с плохим концом выдумывать не надо, она уже есть, только называется по-другому — жизнь.

Доброгнева покинула княжий двор в то же утро.

Девушка не знала, когда приключится очередной ночной визит неведомой жути, и потому очень торопилась.

Немного подумав, она решила взять с собой небольшой узелок с мужской одеждой, сулею [8] с водой, несколько трав, которые могли пригодиться ей в этом опасном путешествии, да еще каравай хлеба.

Вся нехитрая поклажа — ничего лишнего — поместилась в небольшом заплечном мешке.

К тому времени девушку уже неплохо знали как в самом Ожске, так и в его окрестностях. И не только знали, но и уважали, а еще — слегка побаивались. Страх перед неведомым всегда был силен в людях. Поэтому рыбак, встретившийся ей на берегу Оки, безропотно отвез ее на другой берег, и уже спустя каких-то полчаса она, углубившись в мрачного вида лесок, остановилась, развязала мешок и быстро переоделась в мужскую одежду.

В одночасье преобразив свой облик до неузнаваемости и став уже не девицей, а добрым молодцем — в точности как в бабушкином сказании, — она резво направилась в глубь лесной чащи.

Был этот новоявленный молодец с виду невысок, худ и узкоплеч, но на широком кожаном поясе его грозно свисал походный нож с удобной рукояткой и массивным, сантиметров в двадцать пять, не меньше, хищным лезвием, до поры до времени таящимся в ладных деревянных ножнах, обтянутых темной кожей безо всякого узорочья.

Сафьяновые сапоги слегка жали ей ноги, ибо хоть и соответствовали по размеру, но были несколько узки, да и непривычны для Доброгневы. Но идти в лаптях через непролазные болота было бы еще хуже, а потому сызмальства приученная к терпению ведьмачка просто старалась не обращать на это внимания.

К тому же вскоре ей стало не до этого.

Лесная чаща все больше хмурилась, начиная замечать незваного пришельца и норовя то хлестнуть низко свисающей веткой по лицу, то подставить подножку, выставив неприятное корневище аккурат под ступню, то сыпануть перезревшей хвоей в глаза.

Идти становилось все труднее, а сумерки, невзирая на погожий денек, становились все гуще по мере ее продвижения в глубь леса, который уже ничем не напоминал ни насквозь просвечиваемую солнцем веселую березовую рощу, оживленно шелестящую даже от небольшого ветерка и ластящуюся к человеку, как домашняя кошка, ни строго-торжественный сосновый бор.

Он уже не был похож даже на сумрачный, настороженный ельник, навевающий на человека уныние и тоску.

Все они были близкими для людей, обжитыми, какие больше, какие меньше, а этот внушал страх своей первобытной дикостью и непонятной, но явственно ощущаемой враждебностью.