— Еще и пистолет Лары Рай! Это уже настоящая фильма, что-то вроде «Невидимый убийца — Человек-заплата»! — буркнул себе под нос Эйсбар. Он встал из-за стола, и в буфетной снова на мгновение наступила тишина. Десятка три глаз проводило его уход.

По дороге в монтажную Эйсбар зашел в контору секретаря и набрал телефонный номер графа Долгорукого. «Ждем завтра во второй половине дня», — пропел мелодичный женский голос. В коридорах от Эйсбара шарахались. Впрочем, на третьем этаже в лифт вошел кто-то из литераторов — персона, чем-то Эйсбару неприятная, но чем, он не мог вспомнить. Литератор ехал два этажа молча, а потом вдруг подмигнул и, застряв животом в дверях, стал зазывать Эйсбара к каким-то неизвестным «нашим».

Монтажная была пуста. Викентий вернется только завтра. Исчез куда-то и композитор, оставив на монтажном столе несколько листков с нотными записями. Эйсбар машинально взглянул на них и внутренним слухом услышал пассажи, искусно создающие в голове ощущение лабиринта. Можно было бы монтировать под музыку, глядя на партитуру. Нотные значки прыгали у Эйсбара перед глазами, выстраиваясь в армейскую шеренгу, сбиваясь в цепочки. Эйсбар смотрел на передвижение обезумевших нот, пытаясь разглядеть в их суете какое-то решение. Намек. Первый шаг. На словесном уровне он даже реагировать не мог на прочитанный бред. Ну, то, что Жоренька решил сложить голову на плахе политического маскарада, это его дело. Но как, каким образом всплыла пленка с отрывком из «Защиты Зимнего»?! Та самая таинственная расправа с царствующей семьей, снятая кромешной ночью на натуре, в лесу с помощью подсветки двумя юпитерами: убийцы появлялись в кадре, осиянные резким светом, который бил им под ноги, превращая в истинно дьявольские порождения. Это была игра. Маскарад. Эффект. Тогда, два года назад, он вставил этот устрашающий эпизод в фильм перед самой премьерой, но тот был вырезан по указанию Долгорукого. Изъят и позитив, и негатив. Премьера в Мариинском театре… рукоплескания… поход в ложу к императорской чете… почти прозрачная, точно из папиросной бумаги, кожа Александры Федоровны… Да, Долгорукий знал, чем его отвлечь от вопроса, куда же делся вырезанный из фильма фрагмент. Ох, надо было добиться, чтобы его вернули! Надо было шантажировать тем, что будет говорить об этом на премьерных встречах, как-нибудь обернуть дело в свою пользу, в конце концов, обратиться к тем же борзописцам — пусть бы иронизировали по поводу свободы художественного высказывания в великой России! Но что задним числом разрабатывать проект защиты? Абсурд! И где теперь искать в холодном темном городе безумца Александриди? Он может знать, откуда взялась злосчастная пленка. Но где он теперь обитает? Одному дьяволу известно. И еще этот Викентий со своей чертовой мамашей! Если бы он мог сейчас продолжить монтаж, то разрядил бы свою злость!

Внутренним зрением Эйсбар складывал мелькающие кадры, переставлял, соединял, менял общий план на крупный. Он умел делать это глазами, но путался во влажных змейках пленок, развешанных вдоль стены на крючках в порядке, известном только Викентию, величие которого было в том, что он ловил мысль Эйсбара быстрее, чем тот заканчивал фразу. Иногда Эйсбару казалось, что необъяснимым образом Викентий подглядывает за тем, что происходит у него в голове. Эйсбар посмотрел на себя со стороны: высокий крупный человек мечется из угла в угол тесной комнатушки. То хватается за пленку, то усаживается на подоконник и разглядывает с высоты шестого этажа улицу: вдруг долговязая фигура Жореньки вывалится из таксомотора, — то садится в рабочее кресло у монтажного стола и упирается взглядом в выключенный экран. И все-таки — оправдываться? Каким образом? Идти в газету, чтобы дать опровержение? Но в поднявшейся шумихе им, вероятно, нужны будут свидетели. В сущности, Викентий может подтвердить, что фрагмент лишь часть «Защиты Зимнего» и не имеет никакого собственного смысла вне контекста фильма. А там, по сюжету, он был сном Ворона-предводителя. Сном! Снимал Гесс. Собственно, они вместе придумали весь эпизод. Ночные съемки заворожили Гесса. Но сейчас он в Латинской Америке — снимает по приглашению немецкой компании. Быстро его из джунглей не выковырять. Но что делать? Что? Немедленно ехать! Куда?

Происходящее замелькало перед Эйсбаром в темпе наспех наброшенных аккордов. Он ехал в район Таганки, где искал покосившийся домик, в котором жил Викентий. Подслеповатая старушка, появившаяся на пороге в неверном свете качающейся лампочки, говорила, что он ушел за лекарствами, но вернется завтра, поскольку лекарства особенные и ехать далеко. Эйсбар бежал обратно к таксомотору и мчался на Солянку, в особнячок Георгадзе, однако не обнаруживал там ни типографии, ни юношей в кожанках. Эйсбар взлетал по ступенькам в кинопроекционную и находил целующуюся парочку, которую никак невозможно было разнять. На секунду отлепившись друг о друга, они таращили на Эйсбара детские глаза, не понимая, о чем идет речь, а на полу валялись металлические коробки с фильмой «Раба случайных поцелуев». Эпизод страстного поцелуя был вырезан и склеен в так называемое «кольцо», что неостановимо крутилось в проекционном аппарате. И парочка то и дело поглядывала на крошечное окошко в стене — через него был виден будто левитирующий в воздухе кадр, разжигающий их страсть. Алчный поцелуй висел в густом луче света, идущем из проекционного аппарата. Эйсбар снова оказывался на улице. Свет фар таксомотора бил ему в лицо. Эйсбар поскользнулся, упал, некоторое время сидел на земле, мокрой от недавно прошедшего дождя, потом встал, отряхнулся, крепко провел руками по лицу и решил — хватит на сегодня путешествий. А Жоренька, может, и сам объявится.

Эйсбар накрепко запер дверь в свое ателье с внутренней стороны и впервые почувствовал, что его захламленное ателье — его крепость. Можно драться, к примеру, запаянными в рамы фотографиями — снять их со стены несложно. Он оглянулся в поисках предметов, которые можно было бы трактовать как оружие — мольберт, проявочный аппарат, несколько бронзовых статуэток… Чушь! Эйсбар укутался в плед, разжег камин и подошел к столу в поисках пакетика с Жоренькиной травой. Затянуться бы, впустить в себя равнодушный дым и следовать по его прозрачной тропе в насмешливое спокойствие. Он уже начал укладывать сухие листья в бумажный квадратик, но остановился. Пожалуй, не стоит. Если один морок умножить другим, все спутается окончательно. Его и так сбили с толку — и где, когда обманули, облапошили, подставили? Высыпав траву обратно в пакетик, Эйсбар налил себе полстакана коньяку, залпом выпил и завалился спать. Завтра — к Долгорукому, и вместе с ним — в газету писать опровержение.

Он спал крепко. Утром снилось, будто он, малолетний гимназист, опаздывает с урока математики на сольфеджио, однако между двумя уроками должен успеть побриться и сменить рубашку. От сна осталось будоражащее настроение: был веселый парадокс в том, что он подчиняется школьному расписанию и волнению как маленький, а ведет себя как взрослый. «Нас заманивают в сети кукольные страстишки — вот что символизирует сон», — думал Эйсбар, одеваясь. На душе было спокойнее, чем вечером. Хотелось скорей продолжить работу в монтажной. А статья… Может, не стоит лезть в чье-то безумие? Может, сегодня все будут увлечены новой сенсацией и о вчерашней забудут?

Раздумывая, куда ехать — на студию или к Долгорукому, — он все-таки свернул на студию. Знал — несколько часов монтажа подействуют на него благотворно. Он любил эту внутреннюю готовность к работе, как будто вступают поочередно разные инструменты оркестра и в конце концов все в голове начинает гудеть, как симфоническая команда. В таком состоянии легче говорить с людьми, когда тебе что-то от них нужно. Собеседники оказываются солистами, а солист никогда не победит оркестр.

Эйсбар шел по коридору и напевал. Ни с кем не здоровался. Иногда пристально всматривался в лицо проходящих мимо и — молчал. Монтажная была закрыта, и он долго копался в карманах в поисках ключа. В монтажной его ждали перемены. Фортепиано исчезло. На столе лежал обрывок нотного листа — записка от музыкального гения: «Должен уехать по студийным делам в Ялту. Продолжение партитуры будет выслано письмом. Рабочее исполнение возможно моими друзьями». Далее следовали имена, адреса, телефоны. Викентий не появился ни через час, ни через два. Все еще не теряя присутствия духа — сам просмотрел несколько бобин пленок, отобрал дубли, — Эйсбар решил ехать к Долгорукому. Застать не надеялся, но решил твердо: ждать хоть до ночи, но дождаться эту лису, этого плюшевого павлина непременно. К немалому его удивлению, Долгорукий оказался на месте.

— Я удивлен не меньше вашего, Сергей Борисович! Кофе? Восхитительной обжарки! Прислали друзья из посольства страны Колумбия. Боже, где она, эта Колумбия? Молоко, сливки? Я так и знал: черный. Вот черным глазом смотрите вы на мир, господин Эйсбар! Идите, идите, милая! — Долгорукий отсылал секретаршу, сам разливал кофе по крошечным чашечкам, делал плавные жесты руками: мол, не стесняйтесь, господин хороший, присаживайтесь, кресло мягкое, удобное, и разговор у нас будет, надеюсь, мягкий, удобный. Он не то чтобы суетился, но вставить слово в его гедонистический монолог Эйсбару не удавалось. А кофе действительно был вкусный. — Позитив и негатив вашей бездумной выходки я приказал уничтожить на следующий день после премьеры! Вы уже имели возможность убедиться, что я не терплю такого романтического заигрывания с футурологией. Сказать честно, я тогда очень удивился, как вы, художник жесткой формы, опустились до такого балагана. Фу…